Некрасов - Николай Скатов

Этот выход поэта на почву делает для нас почти наглядным сохранившийся беловой автограф с зачеркнутыми стихами о «бедном стрелке» — явно интеллигенте-народолюбце:

[Ты у нас про житье наше спрашивалРовней с нами себя называлА лицо было словно дворянское...Приносил ты нам много вестейИ про темное дело крестьянскоеИ про[стра] войны заморских царей.]

Таким образом, если в «Знахарке» даже плохие стихи пущены, по признанию самого поэта, для «идейной» строки про «волю», то в «Похоронах» даже «идейные» строки (про «темное дело крестьянское», например) выпущены для хороших стихов: простая народная похоронная печаль сняла их и сделала здесь совершенно ненужными и фальшивыми.

Еще в 1860 году Некрасов написал стихотворение «Плач детей», к тому же вдвойне опосредованное. «Я имел подстрочный перевод в прозе и очень мало держался подлинника», — отметил много позднее поэт. Речь идет о стихах Элизабет Баррэт Браунинг.

В 1861 году пишутся «Крестьянские дети», «Плач детей», хотя и написан от первого лица, скорее стал «Плачем о детях».

В «Крестьянских детях» — сами детские слезы и смех, радость и драка, игра и работа. Именно летом 1861 года с «Крестьянскими детьми», с «Похоронами», с «Коробейниками» — прежде всего с «Коробейниками» — была разгадана роковая загадка многих лет, решился стоном ставший главный вопрос:

Ты проснешься ль, исполненный сил,Иль,судеб повинуясь закону,Все, что мог, ты уже совершил, —Создал песню, подобную стону,И духовно навеки почил?..

Создав, по сути в соавторстве с народом, «Коробейников», поэт снял с себя этот буквально измучивший его до сей поры вопрос. Оказалось, что народ еще и не совершил всего, что мог, и создал совсем не только подобные стону песни и совсем не почил духовно. Соответственно менялась вся система координат и переставлялись точки отсчета.

Так успокоенность в народе, укрепленность в нем и ощущение совсем новой к его судьбе собственной причастности ставили Некрасова в новую позицию к тому же Тургеневу. Растерянные жалобные стенания I860 года «Одинокий, потерянный...» сменились уверенными, упрекающими и призывающими стихами 1861 года:

Непримиримый враг цепейИ верный друг народа!До дна святую чашу пей,На дне ее свобода.

Особенно любопытно, что эти стихи Тургеневу тогда остались неопубликованными, то есть писались не только для него, но, может быть, еще более для себя.

Пришла большая внутренняя поэтическая свобода, редкая у Некрасова творческая легкость. Вот начало «Крестьянских детей»:

Опять я в деревне. Хожу на охоту,Пишу мои вирши. Живется легко.

Казалось бы, всего лишь непритязательные «вирши» всего лишь о «крестьянских детях» вырастают в поэму о русской жизни: ведь, по сути, здесь идет уяснение жизнестойкости основного ядра национальной жизни.

Кстати сказать, сама работа над «взрослой» поэмой «Коробейники» последовала тем же летом, немедленно вслед за этой «детской» поэмой. Сами стихи в этой детской поэме-залоге стягиваются, собираются и наконец концентрируются буквально в образе-символе, каким стал почти немедленно приобретший хрестоматийность «Мужичок с ноготок».

Однажды в студеную зимнюю поруЯ из лесу вышел; был сильный мороз.Гляжу, поднимается медленно в горуЛошадка, везущая хворосту воз.И шествуя важно, в спокойствии чинном,Лошадку ведет под уздцы мужичок.В больших сапогах, в полушубке овчинном,В больших рукавицах, а сам с ноготок!«Здорово, парнище!» — «Ступай себе мимо!» —«Уж больно ты грозен, как я погляжу!Откуда дровишки?» — «Из лесу, вестимо;Отец, слышишь, рубит, а я отвожу».(В лесу раздавался топор дровосека.)«А что, у отца-то большая семья?» —«Семья-то большая, да два человекаВсего мужиков-то: отец мой да я...» —«Так вон оно что! А как звать тебя?» —«Власом». — «А кой тебе годик?» — «Шестой миновал...Ну, мертвая!» — крикнул малюточка басом,Рванул под уздцы и быстрей зашагал.

Может быть, на первый взгляд такое утверждение применительно к обытовленному нами Некрасову покажется необычным: но на самом деле он один из самых больших и подлинных в нашей словесности мастеров и любителей контраста. За этим и литературный опыт романтика, и театральная практика драматурга, и — главное — особенности собственного глубоко русского национального характера с его крайностями и умением, в свою очередь, схватить и представить национальную жизнь в таких крайностях — противоречиях и противоположностях, часто полюсных. Потому-то, казалось бы, всего лишь непритязательная зарисовка у Некрасова деревенского детства, в сущности, есть сложное, буквально во всем, взаимодействие контрастных начал: «в больших рукавицах, а сам... с ноготок...»; «Мужиков», но... «ребенок был так уморительно мал»; «малюточка», но — «басом». Лето: «А солнце палит их полуденным зноем». И почти сразу зима: «И зимнего солнца холодный (!) огонь (!)».

На эту картину так солнце светило,Ребенок был так уморительно мал,Как будто все это картонное было,Как будто бы в детский театр я попал.Но мальчик был мальчик живой, настоящий,И дровни, и хворост, и пегонький конь,И снег, до окошек деревни лежащий,И зимнего солнца холодный огонь...

Сами беспрерывные перепады образов и их контрастное противостояние обеспечивают взаимоусиление. Картинная бутафория, детский театр (первоначально все стихотворение называлось «Детская комедия»), но — жизнь.

Да не просто в ее житейской достоверности, а в глубинной доподлинности.

«Семья-то большая, да два человекаВсего мужиков-то: отец мой да я...»

Ведь уже в одной только этой фразе, которая выглядит вызывающим улыбку всего лишь бытовым ответом, сошлись и предстали такая природная жизненная сила, такая изначальная готовность к труду, такое исконное чувство ответственности, что последовавшая за этим — и впервые у Некрасова — такая степень обобщения и такое заключение от самого малого к самому большому (опять — какой контраст) выглядят как естественная и необходимая формула закона:

Все, все настоящее русское было,С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,Что русской душе так мучительно мило,Что русские мысли вселяет в умы,Те честные мысли, которым нет воли,Которым нет смерти — дави не дави,В которых так много и злобы и боли,В которых так много любви!

«НИЧЕГО НЕ БУДЕТ...»