Одарю тебя трижды - Гурам Петрович Дочанашвили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что и говорить, вы сначала в сертаны наведались.
— Да, грандхалле, — Элиодоро торопливо кивнул.
— Нет здесь ни хале, ни грандиссимохалле, запомни разве что, обращаясь ко мне, можешь почтительно добавить «дон», — втолковал капралу его похититель.
— И кого же застали в сертанах?
— Двух пастухов.
Мендес Масиэл подошел к Пруденсио, опустил руку ему на голову.
— И что — зарубили их?
— Не я, другие…
— За что их прикончили? Они ведь не ушли от вас, при вашем стаде остались…
— Не знаю, просто так…
— Просто так, значит! — выкрикнул Пруденсио в ярости.
— Послушай меня, Пруденсио, — Мендес Масиэл был очень суров. — Я хочу использовать этого человека, а ты рвешься убить. Хорошо понимаю тебя, но я, твой конселейро, очень прошу, возьми сети и ступай к реке, брат…
Отошел Пруденсио беспрекословно.
— Скажи, каморец, что мы вам сделали плохого? — Мендес Масиэл смотрел на реку.
— Ничего, почтенный…
— Так почему преследуете, что вам от нас нужно?
— Нам ничего, хале… мы на службе стоим, — жалостно оправдался Элиодоро.
— Не стоим, а состоим, и тебя это не оправдывает, — не сдержался Жоао. — Зачем убили тех двух вайкейро?
— Я не убивал.
— А тот, кто убил, тот находится под твоим началом, — и Мендес Масиэл так глянул, что капрал обеими руками прикрыл голову, на глазах уменьшаясь.
— Да, грандхалле…
— Но зачем, за что их убили…
— Над нами лейтенант Наволе! — просиял Элиодоро.
— Ему, значит, подчиняетесь?
— Его слова — закон тут… не-е, не тут, конечно, простите, хале, а там…
— А еще дальше — в Каморе?
— Там — слово грандисси… Бетанкура…
— Значит, Наволе приказал расправиться с ними?
— Да, почтенный.
— Его слово — закон для тебя?
— А как же, почте…
— Если отпустим с условием убить преступника Наволе, убьешь?
— В момент прикончу!
— Как, прихлопнешь того, чье слово для тебя закон, хале? — притворно изумился дон Диего, осуждающе покачав головой.
Капрал растерянно потупился.
— Слушай меня, каморец, — тихо сказал Мендес Масиэл, пристыв взглядом к реке, где с горечью и злостью рыбачил Пруденсио. — В пресловутой лживой книге законов вашего маршала и слова нет о том, что сертанцы, наемные пастухи, не имеют права жить где-нибудь в другом месте. А это место, где ты стоишь, не принадлежит вам, отлично это знаешь — граница ваших владений обрывается у каатинги. Наивна моя речь, конечно, смешна, верно, капрал?
Почтительно смотрел на конселейро Зе Морейра, первый среди вакейро.
— Все они, кого видишь тут, работали на вас. Да будет тебе ведомо, каморец, что все на свете уравновешивается: исчезает в одном — возникает в другом. Вы лишились стыда и совести — благородства прибавилось сертанцам, бедным, неимущим пастухам. Кто может, кто посмеет сказать худое о вакейро, а вы ради благ, ради вещей истребляете друг друга, они же, бедные, нищие, были как братья…
Украдкой обвел Зе Морейра собратьев любящим взглядом, вспомнил все и вся, — прав был конселейро, прав…
— Но они были хуже рабов! Глупыми были, обманутыми — ради вашей утробы эти ловкие бараны пасли ваших коров. Завидная доля, не правда ли?
Уронил голову Зе Морейра, а за ним — Мануэло…
— Эти люди, каморец, оставили свои жилища, арендованные дедами-прадедами, но почему — не понять тебе. Я дал им свободу, привел их сюда, поселил здесь, в неведомом им краю, пробудил в их душах самое заветное и взрастил в них неведомый им сокровенный цветок души — свободу, то, что тебе никогда не постичь, каморский капрал, никогда не понять. Я привел сюда людей чести, совести, дабы они здесь, на обетованной земле, свободные, возвели себе новые жилища, поселил их возле щедрой реки. Берегитесь же отныне, каморцы. Свобода — души цветок, дороже, сладостней самой души… Но не понять, не постичь тебе свободы, и, представь, — даже маршалу твоему, неразрывны вы с ним, сплетены.
Благодарно смотрел Зе Морейра на хижину, сиявшую в утреннем свете белизной, пылала душа свободой.
— А теперь ступай и скажи всем: мы знаем — не отстанете вы от нас, будете преследовать, нарушая свой же закон, свой лживый закон, обмана ради состряпанный, будете бороться с нами, потому что понимает ваш маршал — если спустит нам обретение свободы, эту оплеуху, что влепили ему пастухи, то и других не удержит под властью, даже тебе подобные осмелеют и не послужат больше надежной опорой в его темных гнусных делах, потому и не пощадит нас. И пусть не предлагает ваш маршал мира — ни одному слову его не верим, а нападете — врасплох не застанете, и дорого обойдется вам это, очень дорого, запомни, капрал, хорошо запомни и всем передай. И предупреди вашего бандита Наволе — пусть убирается со своими головорезами. Три дня даем — не уберетесь, пеняйте на себя.
Глянул задумчиво вдаль, потом на небо и очень тихо проговорил:
— По своей воле хотим прожить жизнь… Однажды дается…
И, помолчав, сказал мягко — дону Диего сказал:
— Ты проводишь его, проведешь туда.
— Благодарю за доверие, конселейро, — дон Диего поклонился и подобрался весь, напряженно следя за ка-нудосцами, медленно, решительно подступавшими с мачетэ в руках к дрожащему капралу.
А за доном Диего испытующе наблюдал конселейро: сужалось грозное кольцо вокруг капрала, и дон Диего нашелся, предложил беззаботно: «Позвольте завязать вам глаза, хале капрал, не ослепило б солнце ваши ясные очи…» — и трижды обмотал ему голову мешковиной… Канудосцы растерянно приостановились — недостойно убивать беспомощного, а дон Диего пустил в ход артистизм: «Обопрись о мою руку, хале, и прошу — пойдем под ручку, дорогая Элиодора, во-от так… — и подмигнул помрачневшеу Жоао: — Ах, какую барышню заполучил я!» Невольная улыбка тронула лица канудосцев, а дон Диего балагурил, издеваясь: «Осторожно, дорогая, здесь камушек, о, песчинка, не споткнись, ах, что за богатырская ступня, прелестная сеньорита…»
И потешаясь, дон Диего незаметно погнал капрала из круга.
Вернулся же он в Канудос с необычными спутницами.
— Что, сестры твои?! — спросил оторопевший Жоао, обретя речь.
— Еще что — сестры! Впервые их вижу, крутились у каатинги, упросили провести их сюда, и я как истинный кабальеро…
Скрывая смущение, женщины приняли чрезмерно суровый вид.
— Вы… к нам? — спросил Жоао.
— Нет… Ненадолго, — ответила одна из женщин, одетая роскошее других, в таинственно прозрачной вуали, на
