Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

Получалось так, что обеим девушкам надо было как-то выбираться обратно в Россию. Лене – чтобы спасти свою жизнь, а Вете предстояло вернуться в Бельгию, но только после того, как она посетит Москву. А там, в Москве, опять свой российский паспорт, официальное приглашение Марио, новая виза и возвращение в Бельгию к любимому. На законных основаниях. Вот такой был план. Оставалось только придумать, каким образом подруги смогут попасть в Москву. Ведь купить билет на самолет с просроченной визой было невозможно. Надо было что-то придумывать, а придумывать предстояло, конечно, все тому же Марио, который вместе со своей большой любовью приобрел еще и большие заботы. А вскоре приобретет и большие неприятности…

Саша Велихов

Предновогоднее веселье началось дома у Вадима. Елки у Вадима не было, да и к чему она, если ее и так все время по телевизору показывают. Гостей тоже не было, так как они сами должны были ближе к полуночи поехать в хорошую компанию артистов театра, в котором Вадим работал. Среди нескольких других предложений Вадим выбрал это: все ж таки свои, осваиваться в незнакомой компании не надо. А у Саши вообще не было никаких предложений, и он радостно и безвольно подчинялся новогодним инициативам Вадика.

Одна из них состояла в том, чтобы выпивать вкусно и культурно в сопровождении хорошей закуски. А выпивать, сказал Вадим, надо постепенно наращивая градус выпиваемого. В шесть часов вечера были сварены раки, а на столе лежала кучка отборной воблы. Ящик чешского пива «Козел», от которого, если верить рекламе, прилипают штаны к деревянной скамейке, стоял рядом со столом. Начали. Раки почему-то не очень пошли, под них выпили всего-то по паре пива, но язык одеревенел. Вобла пошла легче и веселее. У друзей не было необходимости, тщательно обсасывая каждое ребрышко, выпивать три бутылки пива под одну воблу. Воблы было много, и друзья обращались с ней так, что это вызвало бы искреннее негодование любого ценителя некогда дефицитного продукта. Быстро расчехляя очередную рыбину, они первым делом вынимали икру. Употребив ее, принимались за остальное. И если поначалу еще уделяли некоторое внимание ребрам, то уже третья рыба сумела их сохранить; друзья стали пренебрегать этой любимой частью подлинных вобломанов, стали есть исключительно хребтовую часть.

Спинки воблы, но главное – икра, да еще после раков, сделали языки приятелей совсем деревянными. Предполагалось еще в рыбной части вечера отведать белужьей икры и копченой севрюги, но вкуса этих яств не ощущалось вообще: любой употребляемый продукт все равно имел бы уже вкус воблы. Эта непростительная кулинарная оплошность гурмана Вадима повлекла за собой дерзкое предложение: перешагнуть сразу через несколько градусных степеней и испробовать один феноменальный коллекционный коньяк, давно ждущий своего часа. Коньяк 50(!) – летней выдержки был подарен Вадиму в Армении, когда он выступал там с концертами. Коньяк был помещен в цельную фарфоровую бутылку и, чтобы его открыть, надо было разбить фарфор и вытащить пробку. Затем потрясающий аромат коллекционного нектара должен был, по идее, наполнить помещение и заставить восхититься не только знатока, но и любого дилетанта, ничего не понимающего в коньяках.

И вот этот драгоценный напиток таки дождался своего смертного часа. Он (напиток) ну никак не ожидал, что вскрытие его 50-летнего дома осуществится в чудовищной среде людей, начисто к тому времени лишенных не только вкуса, но и обоняния из-за вульгарной воблы. Друзья тем не менее, причмокивая и отпивая нектар мелкими глотками из пузатых бокалов, сделали вид, что оценили по достоинству, более того, восхищены. А по правде, для их одеревеневших языков в этот момент было на вкус один черт – что коньяк, что политура. Решили все ж таки сжалиться над коньяком, не допивать его и вернуться к правилам. Хотелось теперь после соленого чего-нибудь сладкого. Поэтому в ход пошло грузинское вино. «Хванчкара» была подлинной, из родных мест, Вадим не терпел подделок московского розлива, и друзья легко уговорили по бутылочке.

Время шло к девяти, по всем ТВ-программам кочевали одни и те же поп-персоны. Телевизионное буйство выглядело предсказуемо и скучновато, но друзья были преимущественно заняты увлекательным разговором об алкоголизме и обычном бытовом пьянстве. Шло живое обсуждение того, какая между ними разница, где грань перехода, и возможно ли вообще, пьянствуя и веселясь, избежать алкоголизма. Радикальное решение этой животрепещущей проблемы до сих пор не давалось никому, поэтому тема была практически неисчерпаемой.

Теоретики пьянства чувствовали себя пока весело и приподнято.

– А не пора ли нам, – сказал Вадим, – испить водочки?

– Да, пожалуй, – расслабленно и по-барски отозвался Шурец. – Только ведь пропущена одна фаза.

– Какая? – полюбопытствовал Вадим, разливая по бокалам остатки «Хванчкары».

– А портвешок? – напомнил Шурец.

– Фи, граф, – поморщился Вадим. – Ну какой может быть портвешок в нашем обществе? Мы же договорились сегодня вести себя, как белые люди, а не как бомжи из подворотни. Портвешо-о-ок, – повторил он брезгливо и презрительно, набивая трубку голландским табаком. – У нас с вами, граф, есть настоящий португальский портвейн. Отведаем?

– С дорогой душой, – с готовностью отозвался Шурец. – Из каких же это подвалов, барон? – задал он вопрос, ответ на который был ему, в сущности, безразличен. Но светский тон все еще нравился обоим.

– Из португальских подвалов, – с неумолимой логичностью ответил Вадим, окутывая Сашу клубами дыма дорогого табака.

Надо ли говорить, что уже через час игре в «бонтон» пришел конец, перешли к водке, и друзья, резко соскочив со светской манеры общения, поминутно матерясь и припоминая скабрезные анекдоты, стали обсуждать перспективы встречи Нового года в компании артистов. Идти туда почему-то постепенно расхотелось.

– Ну чего нас там ждет? – говорил Вадим, убеждая в первую очередь самого себя. – Во-первых, ни одной девушки, которую я бы уже не… (понятно, какой глагол употребил тут Вадим, но никак нельзя заменить точные слова Вадима и такие же ответы его друга на более культурные, но совершенно не отражающие ни истинный смысл, ни интонацию того, что говорилось). И потом они, – продолжал Вадим, упорно плюя в колодец, из которого сам же и пил, – артистки, – все почти поголовно бляди, а в нашем театре особенно. Их лучший друг – зеркало. Всегда, блядь, зеркало и ни х… больше. Они, блядь, от себя глаз отвести не могут. И в жизни постоянно, суки, играют! Все время в жизни играется какая-нибудь роль. Даже роль матери! Но роль, бля! И только!

Видно, Вадим говорил о наболевшем, потому что завелся и почти кричал.

– Тихо, тихо, – Шурец умиротворяюще налил другу еще водки, – хуля ты так завелся? – Они выпили. – К тому же, – продолжал Саша мечтательно, припоминая некоторые фрагменты из собственной биографии, – с ними иногда так интере-есно.

– Да какой, в жопу, интересно! – опять взвился Вадим непереводимой на иностранный язык идиомой, но вдруг как-то, разом успокоившись, замолчал, налил себе еще водки, проглотил и уже спокойно продолжил, вновь перейдя на язык почти литературный: – Запомни, Александр, актрисы – материал ограниченный, их человеческий ресурс быстро исчерпывается, и неизбежно наступает момент, когда мало-мальски неглупому мужчине становится неинтересно.

– Ни х… себе! – попытался вернуть Шурец друга в прежнее лингвистическое русло. – Ты прям какой-то аналитик. Специалист по психологии артисток.

– А хуля! – легко вернулся Вадим в удобную манеру общения. – Одна позавчера в театре знаешь что сморозила? Мне говорит: «Я стала страшно хорошо выглядеть». Я в ответ пробую пошутить: «Че-то я не понял – страшно или хорошо?» Даже не поняла, дура, удивилась вопросу, на меня, наоборот, посмотрела, как на придурка, и упорно повторила: «Страшно хорошо». Удивилась она, блядь, моему недомыслию!

– Или другая, – продолжал он, еще наливая обоим по чуть-чуть. – Умер у нас в театре артист. Но панихида была в Доме кино. Артист этот в нашем театре недавно, а в кино всю жизнь. Знаменитый артист, ты знаешь, – Вадим назвал фамилию. – Так вот, эта другая… Она все просит, кстати, чтобы все ее не по имени называли, а кошкой. Она, знакомясь, так и представляется: кошка. Она, видно, этим хочет свою независимость подчеркнуть: мол, гуляю сама по себе. Но выглядит это так по-дурацки, так пошло, сил нет! Так вот, пошла эта кошка драная на панихиду в Дом кино. В основном для того, чтобы людей посмотреть и себя показать. Чтобы там ее кинорежиссеры увидели, обратили внимание на нее и на то, как она красиво горюет. Я видел, – с ненавистью продолжал Вадим, – как она там этот показ организовала, этот кастинг, блядь, на похоронах! Идет мимо гроба, слезы текут по-настоящему, и сквозь слезы она вокруг поглядывает – не видит ли ее кто из кинорежиссеров в этот траурный момент, как она, мол, хороша в своем неподдельном горе. А когда мимо Никиты Михалкова проходила, так вообще ухитрилась ему улыбнуться. С пользой, короче, она время провела на панихиде. А на следующее утро, на репетиции, спрашивает меня: «Ты, говорит, вчера на Боре тусовался?» – «Чего? – переспрашиваю. – На каком Боре?» – «Ну говорит, вчера ведь Борю хоронили. Ты там тусовался?» – «А не пошла бы ты на х…», – отвечаю. А она, мразь, даже не поняла, чего это я так ей нагрубил, видите ли, в ответ на простой вопрос. Ну суки! – горько подытожил Вадим свою обличительную речь.