Мсье Гурджиев - Луи Повель

Расстояние между пастухом и баранами все увеличивалось. И тут прозвучал призыв, пастух крикнул: «Бяшки! Бяшки!» А потом, задрав голову, издал горловой звук. Собака поняла команду и вновь принялась за свою бесполезную работу. Кинулась в балку, тут же выскочила, заметалась поперек дороги, слегка прихватывая баранов, захлебываясь от лая. Бараны подпрыгивали, стараясь половчее от нее увернуться, но не спешили собраться в стадо.

Человек, похлопывая по ноге хворостинкой, снова воскликнул: «Бяшки!» Хотя крикнул он потише, чем в первый раз, но слово прозвучало явственно. Его немолодое, обожженное солнцем, запыленное лицо стало решительным. Словно бы развернулась грудь, окрепли ноги, фигура стала монументальной. Обнаружилось, что его усы не просто украшение, а признак мужества. Собака сразу навострила уши, бараны встревожились. Шерстяные ручейки забурлили и стали сливаться в огромную пенистую реку, которая неторопливо прокладывала русло среди театральных декораций, петляя между горделивыми соснами.

Но это лишь на миг. Истеричная собака, безразличный пастух, непоседливые бараны какое уж тут единство?

До нас стадо добралось уже в полном разброде. Десятка полтора животных соблазнились нашей оградой невысокой стеной, на которой возвышались цементные чаши с кустами. Овцы столпились под этими чашами, пытаясь дотянуться до свешивающихся к земле веток падуба, покрытых зеленью и жесткими красными шариками. Потом набросились на платаны, аппетитно похрустывая листьями. Подходила следующая группка. Ясно было, что зелени конец.

Пастух, чуть присев, заскользил к ограде, шаркая подошвами своих полусапог. Он принялся хлестать скотину, бормоча ругательства. Собака же бросилась в балку. Вожак все еще вытанцовывал, сопровождаемый сильно поредевшим стадом. Многие бараны изрядно отстали. Слабосильные и малолетки, раскачиваясь из стороны в сторону, змеились извилистой линией.

Человек мгновенно призвал обжор к порядку. Когда его ярость иссякла, он поднял голову, чтобы извиниться передо мной. Пастух лишь скользнул по мне своим синим взглядом из-под полуприкрытых век. Улыбнулся уголком губ и с привычной иронией произнес:

Мерзкие твари.

Высунувшись из окна, я обколупывал ногтем указательного пальца колючки шиповника. Опасное и трудное дело, требующее полной сосредоточенности, иначе уколешься. Я улыбнулся и услышал собственный голос:

Привет.

И снова: «Бяшки! Бяшки!», но теперь уже с угрозой. Суровый клич пастуха, ярость собаки сделали свое дело. Бараньи головы вновь появились из балки, замешкавшиеся вскачь догоняли свое стадо.

Жена вернулась из садика. Она шла на цыпочках, держа на руках задремавшую дочурку. Подошла к окну и стала рядом со мной, поглаживая дочку по голове. Та откинула головку ей на плечо.

Тем временем бараны успели взобраться на холм, где кладбище, сейчас они одолеют поворот и исчезнут за соснами. Только миг мы видели вновь сгрудившееся стадо. Возможно, таким оно виделось лишь издали, но, скорее всего, и впрямь множество баранов слилось в единый шерстяной островок. Злобный пес замер невдалеке, приподняв одну лапу. Человек выглядывал из этой груды шерсти. Он стоял, уперев руки в боки, в пиджаке, небрежно накинутом на плечи. Тут разошлись дальние тучи и, впервые за день, блеснула лунная долька моря, сверкнула, как монетка, которую мы заслужили.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Незаконченное произведение Рене Домаля. Рассказывают друзья его юности. Пьер Мине возражает против «сухого пути», на который дал себя увлечь Домаль. Письмо Роллана де Реневилля: плоды с зародышем смерти. Священная война.

РЕНЕ Домаль умер 21 мая 1944 года в тридцать шесть лет. Еще через пару лет он стал знаменитостью. При жизни Домаль успел опубликовать всего две книги: сборник стихов «Против» и волшебную сказку «Большая Пьянка»[53], в которой развенчал все современные способы познания и формы мышления. В 1952 году вышел его незаконченный роман «Гора Аналог», целиком в духе Учения Гурджиева, которым он увлекался с двадцати двух лет. Роман получил весьма широкую известность. Когда я уже заканчивал эту мою книгу, вышел сборник эссе Домаля под названием «Всякий раз, когда начинает светать». Вот что писал о нем критик Андре Руссо в газете «Фигаро литтерер»:

«Надеюсь, что Рене Домаль постепенно займет важное место в литературе XX века, принадлежащее ему по праву. К нашему стыду, при жизни он был его лишен. Пока еще мы только учимся понимать и любить эту личность, безусловно призванную явить нашей эпохе героический образ человека, овладевшего основополагающими, сокрытыми от нас истинами, которые часто игнорирует современная культура».

УВЕРЕН, что читателю интересно будет выслушать двух старинных друзей Домаля, знавших его еще до того, как он увлекся Учением, Пьера Мине и Роллана де Реневилля. Пьер Мине, пытаясь определить различие между двумя путями Познания, упоминает также и Роже-Жильбера Леконта, своего соратника по журналу «Крупная игра». Из двух путей «влажного» Леконта и «сухого» Домаля и других последователей Гурджиева предпочтение он отдает первому. Но при этом нельзя утверждать, что Леконта он ценит выше, чем Домаля. Тут можно лишь строить догадки, так как подобного сравнения он избегает. Но в любом случае мне кажется, что письмо, которое я получил от Пьера Мине, поможет лучше понять личность Домаля, оценить героический выбор этого человека, определивший его жизнь и смерть. Приведенное ниже письмо Пьера Мине очень многое объясняет.

Я ВСЕГДА считал Рене Домаля образцовой личностью, притом прирожденно образцовой. Я и сейчас не просто люблю его, но преклоняюсь перед ним. В юности, когда нам было по восемнадцать, мне доставляло неизмеримое наслаждение просто наблюдать за ним. Я робел перед Рене, но даже чувство робости было упоительным. Он как бы пребывал на кромке той жизни, того умиротворяющего и смиряющего бытия, к которому научил страстно стремиться и меня. Когда мы говорили с Домалем об этом бытии, я чувствовал себя ребенком, смутно ощущал свою неспособность отыскать нужные слова. Если меня внутреннее раскрепощение привело к хаосу, бреду, то Домаля к спокойной мудрости, которая воплотилась в постоянном спокойствии его черт. Однако в самой скупости его мимики словно таился юмор, и стоило ему улыбнуться, как все его лицо приходило в движение, происходила мгновенная перемена. Это давало мне возможность всякий раз угадывать причину его веселья, и, поняв, я еще больше восхищался своим другом. Дело в том, что мой смех был самопроизвольным, бессознательным, неподконтрольным. Его же высказыванием, едва не Учением. Я понимал его мысль, явившуюся на свет точной и ясной.

С тех пор минуло уже четверть века. Казалось бы, все кануло в Лету. Но нет, мои чувства по-прежнему живы. Я прочитал исключительно сильный роман Домаля «Гора Аналог», который мог бы еще увеличить мое преклонение перед автором, если бы такое было возможно. В «Горе Аналог» добросовестно и на редкость талантливо доказывается, что Познание это самая «нелитературная» из всех дисциплин, совсем не допускающая вымысла. И в то же время роман Домаля свидетельствует, что данной наукой он занимался упорно и с пользой. Так что лично я мог бы выразить здесь самое горячее одобрение его произведению. Но лишь отвлекшись от некоторых моментов. Увы, для меня Домаль не только могучий ум, один из немногих осуществившихся людей нашего времени, но еще и перебежчик из стана тех, кто решился на Приключение духа, более суровое, более благотворное, более человечное, чем оно предстает в незавершенном романе «Гора Аналог».

Я прекрасно понимаю, на что иду. Знаю: поднимать и уже не в первый раз этот вопрос опасно; я рискую прогневать тех, кто полагает, будто в наши дни нет иного пути, чем тот, что избрал Домаль. Такие, разумеется, и слушать меня не пожелают. Что ж, я иду на это. Но все удары, которые на меня обрушатся, некоторые и по заслугам, не помешают мне сказать правду. И вот какова причина моего упорства: я все больше убеждаюсь, что остался единственным, кто способен разоблачить эту застарелую ложь. Если не решусь теперь, будет уже поздно.

Я сказал: Приключение более суровое, более благотворное, более человечное. Поистине так. Между путями, что избрали Рене Домаль и Роже-Жильбер Леконт, существует безусловное и очень показательное различие. Умершие в одном возрасте, оба они поначалу относились к жизни весьма осторожно и вдумчиво. Заверяю, что уже лет в пятнадцать их мысль устремилась к заповедной стране Познания. Тогда мне приходилось слышать от них суждения, отмеченные глубиной, редкой и для зрелого человека. В отличие от меня, они не чувствовали особой склонности к бунту. Их умиляло мое бунтарство, но сами они считали бунт бессмысленным, оттого что он не способен был дать ответ на мучившие их вопросы. Казалось, что они участвуют в моих сумасбродствах по доброй воле. Но я не обольщался это была как бы уступка, единственная возможность общаться со мной на равных. И я еще преданней любил моих друзей, как раз за их превосходство надо мной, за их способность воспарять в духовные выси, за то, что у них было так мало общего с земным миром.