Сокровища Валькирии. Книга 1 - Сергей Алексеев

– А что это может значить? – Иван Сергеевич почувствовал, что немного уже отупел от новостей и информации.

– Я тебя спрашиваю! Ты же аналитик!

– Ага, вывалил сначала на меня хрен знает что и спрашиваешь анализ, – обиделся Иван Сергеевич. – Дай хоть подумать…

– Это значит, Ваня, что у них есть вещи, которые они ценят! А золото – это так себе, капитал… – Мамонт на миг стал яростным и веселым. – Есть, есть у них еще что-то! Они меня сунули в пещеру, думали, посмотрю и успокоюсь и уеду восвояси… А у меня еще больше вопросов! Я в самом деле теряю разум… Но вот, например, ты знаешь, кто такой Атенон?

– Не знаю…

– И я не знаю! Но он – есть, существует! И только он может позволить войти изгою в сокровищницу! Но почему тогда к золоту меня водил не Атенон? А какие-то исполнители, что-то вроде сторожей… А это значит, есть еще одна сокровищница! Нет, я хоть и изгой, да едал кое-что послаще морковки!

– Погоди, Саня, не горячись, – остановил Иван Сергеевич. – Давай выстроим логику ситуации.

– На кой ляд мне ее выстраивать? – спросил Мамонт. – Все и так ясно… Обманули меня! Изгоя можно обманывать. Можно крикнуть ему или показать – вон там свет, иди! Приходишь – опять тьма. Ты мне скажи лучше, почему у тех, кто охраняет золото, со здоровьем все в порядке, ни один суставчик не вспух? А откуда берутся Варги и Авеги? Чего это их на «голгофах» по две недели распинают? Отчего они слепнут? И что это за соль, которую добывают в пещерах и носят на реку Ганг?!

23

Перешагнув порог, он наступил на золото…

Попранное ногами, оно лежало всюду и, покрытое слоем пыли, лишь чуть-чуть отблескивало под светом тусклых двенадцативольтовых ламп. Оно было всякое; этому металлу придавали самые причудливые либо изысканные формы. Его вытягивали в тончайшие сосуды, отливали в тяжелые отшлифованные шары, одетые в замысловатую скань, его обращали в жезлы, в посохи, заковывали в булат, чеканили монету или просто делали слитки, невзрачные, угловатые предметы. Но в любой своей ипостаси золото оставалось золотом – тяжелым, неподъемным грузом. Когда-то оно стояло на деревянных и каменных помостах, устроенных вдоль стен залов, но дерево состарилось, не выдержало давления тысячелетий, даже камни стремились сбросить с себя его тяжесть, и все теперь лежало на полу, вытекало из разорванных деревянных бочонков и медленно погружалось в пыль.

Русинов прошел все девять залов, и всюду, независимо от времени, независимо от старости золота, была одна и та же картина. Золото давно утратило ту свою суть, которую придал ему человек: из огромных жертвенных чаш не курился благовонный дым, из кубков, рогов и братин давно никто не пил, никто не ел из золотых блюд, не поднимал над головой выносной крест, не брал в руки золоченые мечи и сабли, не считал монеты, рассчитываясь за товар. Металл снова обратился в металл, хотя еще сохранял форму. Он был мертв, ибо мертвый человек тоже не теряет своего образа…

Последний, девятый зал оказался отгороженным от всех остальных тремя тяжелыми деревянными дверями. И после золотой мертвечины Русинов оживился, рванул на себя одну, другую, третью, желая увидеть нечто живое, нестареющее, вечное.

Однако там, под низкими сталактитами, оказались огромные золотые сосуды, почти до краев наполненные водой. Капли ее медленно стекали по каменным сосулькам и с мелодичным звуком падали вниз – одна в три минуты. И наверное, столько же ее испарялось за это время, поскольку ни один сосуд не переполнялся. Русинов осторожно набрал пригоршню воды, чтобы плеснуть себе в лицо, и ощутил, что вместе с влагой в ладонях оказалось что-то невидимое, твердое и царапающее, как битое стекло. Он вылил воду меж пальцев и поднес руки к свету лампочки: алмазы напоминали ледяное крошево.

Вода в этом зале была живее, нежели камни…

Он не помнил, сколько времени пробродил по залам, но когда вернулся к двери, лампы, и так тусклые, стали совсем угасать – аккумуляторы заметно сели. Он опустился на поленницу слитков, на которых была выбита свастика и паспорт – вес, проба, порядковый номер, – и только теперь понял, что искать больше нечего. То, что называли «сокровищами Вар-Вар», лежало перед ним. Но вместо неуемной радости и восторга чувствовалась усталость, пустота и какая-то непривычная злость предательски обманутого человека. Дверь тихо отворилась – на пороге стоял старик гой в растоптанных валенках, меховой безрукавке, седенький, добродушный и физически немощный.

– Ну, посмотрел сокровища? – спросил он ласково.

– Посмотрел, – выдохнул Русинов. – И это все?

– Неужто мало тебе? – тоненько рассмеялся гой.

– Да нет, не мало…

– Тогда пошли. Нельзя здесь долго сидеть. И так уж худо, поди?

– Худо, отец…

– Пошли! Если желаешь – возьми что-нибудь себе, и пошли, – настойчиво заговорил он. – Возле золота опасно долго-то быть. Я вот сюда почти никогда не вхожу.

Русинов не стал ничего брать, нагнул голову и нырнул в дверной проем. Старик затворил дверь, закрутил ее трубой, выключил свет.

– Пойдем, я самовар поставил. Да и щей подогрею, – ворковал старик. – Ты же там больше суток бродил. Поди, притомился, оголодал…

Потом он сидел в избушке за столиком, покрытым простой клеенкой, и с жадностью хлебал щи. Но не потому, что чувствовал голод: здесь, в замкнутом пространстве тесного жилья, теплилась настоящая жизнь, пусть и трепещущая, словно догорающая свеча. Здесь не так ощущалась мертвечина, воплощенная в золото. Связь со всем остальным подземным миром заключалась в небольшом электрическом рубильнике на стене: с одной стороны к нему подходили провода, собранные в жгут, с другой – два кабеля от аккумуляторов, стоящих на подставке и укрытых пластмассовой крышкой. Старик гой жил здесь, по сути, как смертник, ибо в критической ситуации обязан был перекинуть ручку рубильника, замкнуть цепь и взорвать все подземелье.

– Мы-то уже привыкли, – рассказывал он. – И то на нас действует. А если в первый раз входишь – можно и заболеть. Когда его мало – оно красиво, а когда скапливается много – опасно. Сюда уже ничего нельзя вносить, иначе и наверху, под солнцем, жить станет невозможно. Даже гои болеть начинают, а уж изгоям-то совсем худо. Не зря золото рассеяно по всей земле. Кто забудет об этом да начнет собирать все к себе – оттуда и начнется смерть. Человек скопит много – смерть человеку, а народ какой – так всему народу. Так рушились все империи мира. От радиации можно спастись в свинцовой оболочке; от золота защиты нет…

Мысль о том, что гои презирают золото, пришла еще там, в избушке старика. Презирают, но собирают его, тем самым лишают жаждущих создать суперимперию политиков возможности собрать этот металл в одних руках. Пока значительная его доля будет находиться здесь, в пещерах, и попираться ногами, ни одному безумцу не удастся привести мир к гибели и катастрофе. Тысячелетиями они изымали из обращения золото, ибо, потеряв свое символическое, ритуальное предназначение, оно становилось оружием. Это был тот самый яд, который в малых дозах мог стать лекарством, а в больших – принести смерть. У гоев действительно было иное мышление, иная логика поведения, ибо за всю историю они ни разу не воспользовались им как оружием. А могли! Могли совершить то, что замышлялось в мире уже не единожды, – выбросить на рынок огромное количество золота, свести его ценность к ценности обыкновенного железа и тем самым разрушить и денежные системы, и экономику мира. Потом проделать то же самое с алмазами и, по сути, утвердить мировое господство. Но мыслить так, а тем более осуществлять подобное могли только изгои – люди, потерявшие способность нести свет.