Язык как инстинкт - Стивен Пинкер

Между прочим, приписывать изначальное формирование языкового инстинкта естественному отбору — это не значит пускаться в рассказывание «just so stories», которые дадут ложное «объяснение» любому свойству. Ученый-невролог Уильям Кэлвин в своей книге «Бросающая мадонна» объясняет, почему левое полушарие стало управлять правой рукой и затем, как следствие этого, языком. Доисторические женщины держали младенцев у левой груди, чтобы тех успокаивал стук сердца. Это заставило матерей использовать правую руку для бросания камней в мелкую дичь. Таким образом человеческая порода стала праворукой, а в отношении мозга — левосторонней. А вот это уже действительно «just so story» — сказка. Во всех человеческих сообществах охотятся мужчины, а не женщины. Более того, как бывший мальчик я могу засвидетельствовать, что попасть в животное камнем не так-то просто. Появление бросающей камень мадонны настолько же вероятно, насколько вероятно, что клоуну удастся испечь блины, когда через колено у него перекинут орущий младенец. Во втором издании своей книги Кэлвину пришлось объяснить читателям, что он просто пошутил; он пытался показать, что такие истории не более правдоподобны, чем серьезные объяснения с точки зрения теории адаптации. Но эта тупая сатира так же неудачна, как если бы она была написана всерьез. Бросающая мадонна качественно отличается от истинных объяснений с точки зрения теории адаптации, поскольку она не просто эмпирически и технически фальсифицирована, но не может являться исходной точкой для ключевого теоретического вывода — естественный отбор объясняет совершенно невероятное. Если мозгу вообще свойственна боковая ориентация, то левосторонняя ориентация не совершенно невероятна, ее вероятность — в точности 50 %! Нам не нужно отслеживать, почему системы начали развиваться в левом полушарии, потому что здесь вполне уместны альтернативы естественному отбору. Это хорошая иллюстрация того, как логика естественного отбора позволяет отличить правомочные выводы ученых-эволюционистов от «just so stories».

Если честно, то существуют настоящие проблемы реконструкции того, как в результате естественного отбора могла возникнуть языковая способность, хотя я вместе с психологом Полом Блумом утверждаю, что эти проблемы разрешимы. Как отмечал П. Б. Медавар, язык не мог зародиться в той форме, которую он предположительно принял в первом записанном высказывании маленького лорда Маколея. После того, как его обварили горячим чаем, лорд, как утверждается, сказал хозяйке дома: «Спасибо, мадам, основные мучения уже позади». Если язык развивался постепенно, то должна была существовать последовательность промежуточных форм, каждая из которых была полезна для ее обладателя. Это вызывает различные вопросы.

Во-первых, если для полноты выражения языку требуется вторая личность, то с кем говорил первый грамматический мутант? Один из ответов может быть таков: с пятьюдесятью процентами своих братьев, сестер, сыновей и дочерей, с которыми он разделял общее наследие нового гена. Но более надежный ответ — с соседями, частично понимавшими, что говорит мутант, даже если у них в мозге не было новомодной схемы, и просто использовавшими свой общий интеллект. Хотя мы не можем дать синтаксический анализ таких цепочек, как skid crash hospital ‘забуксовал авария больница’, мы можем догадаться об их значении, а носители английского языка могут довольно неплохо разобрать статьи в итальянских газетах, если в них похожие слова и известные факты. Если грамматический мутант делает важные замечания, которые могут быть расшифрованы другими только с неуверенностью и большим умственным напряжением, то это может заставить остальных выработать соответствующую систему, которая бы позволила с уверенностью восстановить эти замечания с помощью автоматического и неосознанного процесса анализа. Как я упоминал в главе 8, естественный отбор может закреплять в мозге те навыки, которые достаются тяжким трудом и с неуверенностью в результате. Отбор мог «запустить» формирование языковых способностей, поощряя в каждом поколении тех говорящих, которых лучше всего могли понять слушающие, и слушающих, которые лучше всего могли понять говорящих.

Вторая проблема в том, как могла выглядеть промежуточная грамматика. Бейтс задается вопросом:

Как мы можем представить себе ту праформу, которая породила ограничения на выделение именных групп из вставленного придаточного предложения? Чем предположительно может являться для организма обладание половиной символа или тремя четвертыми правила?.. одновалентные символы, абсолютные правила и модульные системы должны быть усвоены целиком по принципу «да или нет» — процесс, который взывает к теории существования Творца.

Вопрос довольно странный, потому что он предполагает, будто Дарвин буквально имел в виду, что органы должны эволюционировать достаточно большими порциями (половина, три четверти и т.д.). Бейтс же задает свой риторический вопрос так: «Что бы это значило для организма, если бы у него была половина головы или три четверти локтя?» В действительности же Дарвин, конечно, говорит о том, что эволюция органов происходит в последовательно усложняющихся формах. Грамматики промежуточной сложности легко себе представить: у них может быть более ограниченный набор символов; правила, применяемые с меньшей точностью; модули с меньшим количеством правил и т.д. В недавно вышедшей книге Бейтс получает еще более конкретный ответ от Дерека Бикертона. Бикертон предлагает термин «праязык» для жестикуляции шимпанзе, пиджин-языков, языка детей в возрасте двух лет и того неполноценного языка, которым овладели по прошествии критического периода Джини и другие дети-маугли. Бикертон предполагает, что Homo erectus говорил на праязыке. Очевидно, что между этими относительно примитивными системами и современным языковым инстинктом взрослого человека все еще лежит огромная пропасть. И тут Бикертон делает дополнительное заявление, от которого глаза лезут на лоб: одна-единственная мутация в единственной женщине — африканской Еве — одновременно вызвала закладку в мозг синтаксиса, переформировала и изменила объем черепа и переработала речевой аппарат. Но мы можем продлить первую половину утверждения Бикертона, не принимая его второй половины, которая напоминает ураганы, производящие сборку реактивных самолетов. Язык детей, носителей пиджин, иммигрантов, туристов, язык больных афазией, телеграмм и заголовков показывает, что существует огромное количество жизнеспособных языковых систем, варьирующихся по эффективности и выразительной силе — именно то, что требуется теории естественного отбора.

Третья проблема в том, что каждая ступень в эволюции языкового инстинкта, включая и самые поздние, должна быть все более и более пригодной для человека. Дэвид Премак пишет:

Я предлагаю читателю восстановить сценарий, который сделал бы рекурсию пригодной с точки зрения естественного отбора. Как утверждается, язык эволюционировал в то время, когда люди или протолюди охотились на мастодонтов… Большим ли преимуществом было то, что один из наших предков, сидя на корточках у горящих углей мог заметить: «Помните того небольшого зверя, чье переднее копыто расколол Боб, когда, забыв свое собственное копье в становище, он прибегнул к помощи скользящего удара тупым копьем, которое он одолжил у Джека?»

Человеческий язык должен привести эволюционную теорию в замешательство, потому что он гораздо могущественнее того, на что можно было бы рассчитывать в условиях отбора по пригодности. Семантический язык с простыми отображающими правилами, такой, какой предположительно мог бы иметься у шимпанзе, видимо, может предоставить все преимущества, обычно ассоциируемые с обсуждением охоты на мастодонтов и тому подобного. Для такого рода дискуссий синтаксические классы, зависящие от структурных отношений правила, рекурсия и все остальное — это чересчур мощные устройства, до абсурдности мощные.

Это напоминает мне одно выражение на идиш: «В чем дело? Неужели невеста слишком красива?» Почти с таким же успехом можно было бы возразить, что гепард гораздо быстрее, чем ему требуется, или что орлу не нужно такое хорошее зрение, или что хобот слона — чересчур мощное устройство, до абсурдности мощное. Но принять этот вызов стоит.

Во-первых, имейте в виду, что при отборе не требуются большие преимущества. Учитывая его колоссальную протяженность во времени, сойдут и крошечные. Представьте себе мышь, которая находилась бы под давлением естественного отбора, заставлявшего бы ее мельчайшими дозами увеличивать размер; скажем, один процент преимущества при размножении для потомка, который будет на один процент больше. Арифметика показывает, что потомки этой мыши эволюционировали бы до размера слона за несколько тысяч поколений; для эволюции это — как глазом моргнуть.