Заговор против маршалов - Еремей Парнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гуманизм — слово чуть ли не бранное. Не о жизни растоптанной, не о муках мученических души и тела, не о матери и сестре — о партии забота на краю вечной ночи. О ризах ее непорочных, о суровой и аскетической ее чистоте.
Сталин сопроводил письмо краткой бранью.
Но с заявлением Рютина, пересланным Ежовым под длинным номером 58 562, он ознакомился очень внимательно. Такого не обломаешь, не вытащишь на процесс.
Выступление Сталина на Чрезвычайном Восьмом съезде Советов Бухарин слушал по радио. Он вложил в Конституцию частицу души, а ему не прислали даже обычного гостевого билета. Пять с половиной месяцев длилось обсуждение проекта. И почти все эти дни Николай Иванович провел в своей маленькой спальне с отдельным умывальником и туалетом. Словно в камере. В кабинет едва заглядывал: птичье щебетание раздражало, книжное слово отталкивал мозг.
«Известия» выходили по-прежнему от его имени, но это уже не могло развеять безнадежного ощущения отверженности, замурованной. Перо — каждое утро начиналось с попытки писать — выпадало из рук. Мысль витала в бесплодном, безличностном удалении: в подернутом холодной дымкой отчуждения прошлом или в будущем, где он уже не видел себя.
Не об этом ли, как обычно неторопливо и обстоятельно, рассуждал Сталин на той высокой, отделанной под палисандр трибуне с гербом?
— В то время как программа говорит о том, чего еще нет и что должно быть еще добыто и завоевано в будущем, конституция, наоборот, должна говорить о том, что уже есть, что уже добыто и завоевано теперь, в настоящем.— Он выдержал глубокую паузу и повторил, разъясняя: — Программа касается главным образом будущего, конституция — настоящего.
Многократно обкатанные обороты не задевали сознания, шурша, как галька, которую ворошит прибой. Бухарин не ощущал дикого, глумливого несоответствия между реальной действительностью и велеречивым потоком пустых деклараций. Конституция гарантировала свободу слова, печати, собраний и митингов, права объединения в общественные организации, неприкосновенность личности, неприкосновенность жилища и тайну переписки, и прочие невиданные в истории величайшие права и свободы трудящихся.
В речи наверняка проскользнули и его, Бухарина, мысли, но безвоздушное пространство отчуждения выхолостило слова, и он не узнал их, как, наверное, не узнал бы теперь и многое из того, что с такой бездумной убежденностью бросал в массы.
«...Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью... является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».
Ненасытная глотка Хроноса — время поглощало различия между мастером, одержимым высшей целью, и неодухотворенным сырьем. Все перемалывалось в кровавое месиво — живая плоть и газетные строчки: «То, о чем мечтали сотни лет лучшие, передовые умы человечества, сделала непреложным законом конституция победившего социализма и развернутой социалистической демократии. Народы СССР единодушно назвали новую конституцию в честь ее творца Сталинской Конституцией».
Редакционная статья «Известий» ничем не отличалась от прочих. Исполняющий обязанности ответственного редактора Таль аккуратно направлял гранки на квартиру Николая Ивановича. Он читал, но не улавливал смысла и ничего не подписывал.
Съезд Советов одобрил и утвердил Конституцию пятого декабря, а четвертого начал работу Пленум Центрального Комитета. Бухарина оповестили по телефону. Не желая вступать в ненужные разговоры, он вошел в зал перед самым началом и занял свободное место в одном ряду с Тухачевским. Поблизости, разделенный проходом, сидел нарком связи Ягода.
Ежов выступил с докладом «Об антисоветских, троцкистских и правых организациях». Версию о тесной связи троцкистов с зиновьевцами в их террористической деятельности против руководителей партии и правительства он дополнил прямыми обвинениями в адрес Бухарина и Рыкова. Правые, по его словам, тоже были причастны к убийству Кирова.
— Молчать! — истерически выкрикнул Бухарин.
Ежов оторвался от текста и удивленно оглядел зал. Почти два года он трудился над рукописью с многообещающим названием «От фракционности к открытой контрреволюции». По его просьбе вождь прочитал первую главу и внес в нее пространные дополнения. «За все это время между зиновьевцами и троцкистами существовала теснейшая связь. Троцкисты и зиновьевцы регулярно информируют друг друга о своей деятельности. Нет никакого сомнения, что троцкисты были осведомлены и о террористической стороне деятельности зиновьевской организации,— выкристаллизовывались главные тезисы, перекочевав из будущей брошюры в доклад.— Больше того, показаниями отдельных зиновьевцев на следствии об убийстве товарища Кирова и при последующих арестах зиновьевцев и троцкистов устанавливается, что последние тоже стали на путь террористических групп».
Основываясь на показаниях Сосновского, Яковлева, Куликова, Котова и других арестованных, Ежов обвинил Бухарина и Рыкова в связи с врагами народа и пособничестве террору. Упомянута была и рютинская платформа, что, как догадывался Бухарин, должно было особенно раздражить Сталина.
— Должен сказать, что в своем неблаговидном пособничестве правые не были одиноки,— при удивленном ропоте зала продолжал наркомвнудел.— Товарищ Ягода устроил для Зиновьева и Каменева из тюрьмы санаторий,— он повторил реплику вождя, брошенную как-то Миронову.— Я уж не говорю про то, что руководимый им аппарат опоздал с разоблачением врагов, как минимум, на четыре года! Заставить этих людей действовать достаточно оперативно могло лишь давление свыше. Привыкли, понимаешь, тянуть резину! Понадобилось два суда провести, для Каменева — даже три, чтобы уничтожить предателей.
— Жаль, что я не арестовал его,— словно про себя, но достаточно громко, процедил Ягода.
Бухарин мысленно согласился. Его оценки бывшего наркома и нынешнего диаметрально переменились.
Он послал в президиум записку, не слишком надеясь, что дадут выступить.
Слово предоставили после второго перерыва. Наливая из графина воду, Бухарин едва не выронил стакан.
— Во всем том, что здесь наговорено против меня, нет ни единого слова правды. У меня была единственная очная ставка с Сокольниковым... Ведь я же просил зафиксировать, что он со мной о политических делах никаких разговоров не вел, что он говорил со слов Томского — Томского, который к тому времени не существовал... В отношении Сосновского, товарищи, я несколько раз писал; почему вы мне не устроили очной ставки с моими обвинителями? Я с Сосновским ни одного разговора относительно общей политики не вел и ни о какой рютинской платформе не говорил. Рютинской платформы я сам не читал, потому что один-единственный раз по приказанию товарища Сталина она была мне показана. Я ее не видел, я даже не был осведомлен о ней до этого... Я никогда не отрицал, что в двадцать восьмом — двадцать девятом годах я вел оппозиционную борьбу против партии. Но я не знаю, чем заверить вас, что в дальнейшем я абсолютно ни о каких этих общих установках, ни о каких платформах, ни о каких «центрах» абсолютно ни одного атома представления не имел... Я вас заверяю, что бы вы ни признали, что бы вы ни постановили, поверили или не поверили, я всегда, до самой последней минуты своей жизни, всегда буду стоять за нашу партию, за наше руководство, за Сталина.
Он, спотыкаясь, сошел с трибуны, ослепленный слезами.
Обвинения, с которыми обрушился на «правых пособников» Каганович, полностью повторяли ежовские. Но особенно резко и грубо говорил Молотов. Затянувшийся отпуск на юге определенно пошел ему впрок — «каменной заднице».
Алексей Иванович Рыков ответил с затаенной яростью, но в замедленном темпе, как бы пробуя на вес каждое слово.
— Я утверждаю, что все обвинения против меня с начала до конца — ложь... Каменев показал на процессе, что он каждый год, вплоть до тридцать шестого, виделся со мной, я просил Ежова, чтобы он узнал, где и когда я с ним виделся, чтобы я мог как-нибудь опровергнуть эту ложь...
— Как-нибудь! — вытянув тонкую шею, фальцетом выкрикнул Молотов.— Именно что как-нибудь.
— ...Мне сказали, что Каменев об этом не был спрошен, а теперь спросить у него нельзя — он расстрелян... Мои свидания с Томским...
