Колосья под серпом твоим - Короткевич Владимир Семенович

Письмо было сожжено. Был послан ответ с личной печаткой.

Алесь очень обрадовался письму Калиновского. Приятно было знать, что надо дотерпеть только до осени, а осенью он поедет в Петербург, свяжется с Кастусем и друзьями. Будет все, что зовется жизнью.

И, если понадобится, он отдаст эту жизнь братьям.

Все хорошо. Хоть кто-то есть на свете, кому она нужна.

Родина.

Родная земля.

Беларусь.

…Майскими утрами, до восхода солнца, плясали в житах девчата.

Хлопцы ночью, пробираясь на кладбище, жгли там небольшие, укрытые от постороннего взгляда костры и потом пугали девушек.

— А вон русалки. Ты гляди не ходи без меня. Защекочет.

И девушки слушали их.

Яростно цвел у дорог желтый купальник. Знал, что век у него короткий и скоро его начтут вплетать в венки.

Приближалось время, когда русалки особенно вредят людям, и надо выкроить хотя бы день-два, чтоб утихомирить их, а заодно посмеяться, попеть у костров и вдосталь нацеловаться где-нибудь в зеленом до синевы жите.

За троицей пришла русальная неделя.

Озерищенские девки плели венки и вешали их на березы. А хлопцы несли на зеленых носилках в березовую рощу избранную всеми русалку: самую красивую девочку, какая нашлась в Озерище, тринадцатилетнюю Яньку Когут.

В белой длинной рубашке до икр, с длинными, едва не до колен, распущенными волосами, она покачивалась в синем небе, выше всех. И свежее, нежное личико девочки улыбалось солнцу, нивам и зеленым рощам.

А за нею шла в венках ее красивая свита.

…Жгли огни. Бросали в них венки. Девушки удирали от Яньки, а она ловила их, щекотала. Хлопцы помогали Яньке.

Не обошлось и без драки. Столкнулись за Галинку Янук Лопата и Когутовы близнецы. Медвежеватый Автух заступился за брата и начал валять Кондрата с Андреем. В драку влез Алесь и, к общему удивлению, так взгрел Автуха, что тот пустился наутек. Убежать ему Алесь не дал.

Наконец их помирили, хотя Янук и смотрел волком… Пили пиво и плясали у костров.

И все это было весело, но веселье было окрашено легким налетом грусти.

Приближался день Ивана Купалы, и, хотя лето было еще едва не в самом начале, всем было ясно: солнце вот-вот пойдет на убыль.

Сожгут собранные со всех дворов старые бороны, разбитые сани, колеса, оглобли. И, как солнце, скатится с высокой горы охваченное огнем колесо. Будет катиться ниже и ниже и затем канет в Днепр и погаснет.

Почти неуловимая грусть жила во всем, и прежде всего в травах, которые знали, что после Иванова дня им не спрятать в своих недрах Ивановых фонариков, что пришла их пора и их срежут острой косой.

Неистовство цветения, песен и поцелуев окончилось. На его место пришло задумчивое ожидание плодов.

И потому на цветах, на вербных косах, на дорогах, что заблудились в полях, царствовал покой и легкая грусть.

Все было отдано. Все было исполнено на земле.

…Алесь и Гелена стояли у храма бога вод. Солнечные зеленоватые пятна скользили по их лицам, и прямо от ног шел в мшистый, как медведь, темно-зеленый мрак длинный откос, который весь сочился водой.

От густой зелени живое серебро струек казалось зеленоватым. Журчащим, звонким холодком веяло в яру.

Родная земля — это криницы. И здесь было одно из неисчислимых мест их рождения.

Исход криниц. Вoды. Вoды. Струйки, ручейки, река, море. Зеленый звон под ногами.

— Почему ты избегаешь меня, Гелена? — спросил Алесь.

— Я не избегаю.

Глаза смотрели в сторону, где зеленоватая от тени струйка выбивалась из земли.

У нее было похудевшее и какое-то просветленное лицо. Новое, ничем не похожее на все ее другие обличья.

— Садись. — Он усадил ее на каменную скамью. — Ты… не надо так. Ты знаешь, я жалею тебя, как никого. И я не хочу быть ни с кем, кроме тебя.

Она отрицательно покачала головой. Струйки звонко прыгали в яр.

— У меня будет ребенок, Алесь.

Он мочал — так вдруг упало сердце от неожиданности и страшного предчувствия беды. Этого не могло быть. Он — и ребенок…

Бледный от растерянности, он смотрел на нее. Эти глаза, и волосы, и тонкая фигура — это теперь не просто она. Это уже и он, и тот, о ком еще никто ничего не знает. Трое в одной.

— Правда?

Совсем неожиданно родилась где-то глубоко под сердцем, начала расти и расти, увеличиваться, затопила наконец все на свете, все существо и все, что вокруг, глупая, дикая радость. Ощущение счастья и собственной значимости было таким большим, что он дрожал, захлебываясь воздухом.

— Не может быть… Гелена, правда? Гелена, милая… милая…

Голосом, полным нежности, она спросила:

— Ты на самом деле обрадован?

— Я не знаю. Это похоже… Нет, это не радость. — Он виновато улыбнулся. — Я ведь еще не знаю, как… И еще — я люблю тебя… как воду и небо… как жизнь.

….

Когда они выходили из парка, Алесь, уже немного успокоенный, но с той самой глупой улыбкой на губах, вдруг затряс головой:

— Не верю.

— Фома неверующий.

Он вел ее так осторожно, словно до родов оставались считанные дни.

— Вот и все, — сказал он. — Сейчас пойдем к деду, скажем обо всем. Потом к родителям. Свадьба в первый же дозволенный день. И уедем. Куда-нибудь далеко-далеко. Чтоб море. Очень буду жалеть тебя.

— Алесь, — вдруг сказала она, — а ты задумался на минутку о том, что ты не сказал «люблю» мне, а сказал ему? Говори откровенно.

Загорский, протестуя, поднял руки. Но она остановила слова, готовые сорваться с его губ. Сказала с нежностью:

— И хорошо. Очень хорошо. Значит, здесь ты отец, защитник. Так и надо.

Почувствовав вдруг, что до желанного конца, который отсек бы прошлое, еще далеко, он сказал:

— Венчаемся в Загорщине.

И увидел, как она, словно с силой отрывая что-то от себя, покачала головой.

— Нет, Алесь, на это я никогда не пойду!

— Почему? — упрямо спросил он.

— Да поймите же вы, — словно чужому, сказала она, — все хорошо как есть.

— Кому хорошо? — Голос звучал жестко.

— Вам.

— Мне плохо. Без тебя и без него. Вдвойне.

Она всплеснула руками:

— Милый, милый вы мой! Поверьте мне, вы себе лжете. Вы не видите, а я хорошо вижу, как вы загнали свое чувство в каменный мешок, замкнули. Вы не чувствуете этого, вам кажется, что вы спокойны, но вы все время слушаете, как оно рвется на свободу, стучит в дверь.

— Нет!

— Да, — сказала она. — И в этом для меня нет ничего обидного. Вы думаете, я не знала с самого начала? Зна-ала.

Никогда еще он не видел ее такой красивой. И чужой. Лихорадочные, нежные глаза, на устах теплая и горькая усмешка.

— Ты страшный человек, — сказал он. — Лишаешь его отца, меня радости. Мне никто не нужен. — Голос его звучал глухо.

— Обман, — сказала женщина.

Он подумал о том, что и он, и все, кто вокруг, и Майка — все они ничто по сравнению с этой женщиной. Было в ней что-то, чего не было в них, обычных.

Она смотрела на него и понимала его мысли.

— Алесь, — сказала она, — это неправда, что ты думаешь. Неужели ты думаешь, я сделала б такое, если б не любила тебя? Я потому и делаю так, что люблю тебя.

Он смотрел ей в лицо и верил ей, верил все больше, больше.

— Очень. Потому и убегаю.

— А ребенок? — почти умоляюще сказал он. — Его имя?

— Пусть. Он будет честным человеком.

— Но зачем?

В ее глазах были слезы. И глаза сквозь слезы сияли, как солнце сквозь дождь, о котором крестьяне говорили: «Царевна плачет».

— Получилось бы, что я ничем не пожертвовала, — сказала она. — Наоборот, приобрела. И дешевой ценой. Ты не думай о нем. Просто бог не желает моей жертвы. О н будет. Это такое счастье. Думала отплатить — и вот снова в долгу.

— Это все? — спросил он.

— Все. Ты не уговаривай меня больше. — Она утерла слезы и улыбнулась. — Это напрасно, милый. Через два дня я еду в Суходол, а оттуда в губернию.

— Это окончательно?

— Да. Могилами родителей клянусь.

Такими словами не бросались, и у Алеся сжалось сердце.