Звезда Тухачевского - Анатолий Марченко

В первый рабочий день он сразу же отправился к Ворошилову, чтобы доложить о своем прибытии и ознакомиться с обстановкой.

Нарком принял Тухачевского преувеличенно радостно.

— Ну как, полководец, отдохнул? — широко улыбаясь, спросил он.

— Отдохнул, Климент Ефремович, — тоже с улыбкой ответил Тухачевский.

— Хорошо отдохнул? — не унимался Ворошилов.

— Великолепно! — воскликнул Тухачевский, не чувствуя подвоха. — Можно сказать, как никогда хорошо отдохнул!

— Ну и я без тебя великолепно отдохнул! — возрадовавшись, что ему удалось «купить» своего зама, захохотал Ворошилов. — Надеюсь, ты в санатории не успел накатать нового прожекта о реорганизации армии? Красотки небось одолевали?

— Каюсь, не успел. — Тухачевский воспринял шутку, стараясь не выдавать возникшей в глубине души обиды: за ним, с легкой руки Сталина, закрепилось ненавистное ему прозвище «прожектер», и потому всякое напоминание об этом не могло оставить его равнодушным. — А что касается красоток, Климент Ефремович, — он продолжил эту легкомысленную тему, чтобы заглушить обиду, — то в этом плане у меня полная невезуха. Нина Евгеньевна ни на шаг от себя не отпускала.

— Не переживай, — как бы желая приободрить своего заместителя, сказал Ворошилов. — Твоя Нина Евгеньевна по сравнению с моей диктаторшей самая настоящая паинька. Моя Екатерина Давидовна повсюду держит меня на коротком поводке. Вот кому бы возглавлять Комитет партийного контроля!

— Что у нас нового, Климент Ефремович? — живо поинтересовался Тухачевский, понимая, что беседа на вольную тему и так уж затянулась.

— У нас без новенького никогда не бывает, у нас не соскучишься, — уже более серьезно откликнулся Ворошилов. — Вот, изволь прочитать.

И он протянул Тухачевскому папку красного цвета — особую папку с особо важными документами.

Тухачевский поспешно раскрыл ее и сразу же заметил написанную наискосок размашистую резолюцию Сталина:

«Членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением тов. Ежова. Нужно предложить тов. Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин».

Тухачевский несколько раз перечитал эти строки, вчитываясь в каждое слово и словно пробуя каждое из них на вкус. И лишь затем обратил свой взор к самому тексту документа:

«Товарищу Сталину. Товарищу Молотову. Товарищу Ворошилову.

Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из четырех человек (трех немцев и одного поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить. Н. Ежов. 21 апреля 1937 г.».

В уголке листа к тексту притулилась короткая записка Ворошилова, учиненная традиционными фиолетовыми чернилами: «Показать М. Н. 23. IV. 37».

Тухачевский вложил листок в папку, отодвинул ее от себя и обреченно откинулся на спинку кресла. Огненной змеей ужалила мысль: «Вот тебе и отдохнул! Это — опала!» Все ясно: он, Тухачевский, становится невыездным, оказывается в эпицентре подозрений, лишается доверия.

И все это может закончиться для него очень плохо…

В самом деле, разве и прежде не поступали в НКВД сигналы о том, что на высших руководителей различного ранга за рубежом готовятся террористические акты? Разве и прежде такого рода поездки не были сопряжены с опасностями, с возможными провокациями и непредсказуемыми осложнениями? конечно же были, да и впредь будут. А тут совершенно неожиданная, столь трогательная забота о нем, Тухачевском, будто он едва ли не главная ценность в высшем армейском руководстве, которую надо неусыпно оберегать! И если даже спецсообщение Ежова соответствует истине, то разве нет у могучего НКВД возможностей подстраховать его, Тухачевского, в этой поездке, усилив охрану, использовав всевозможные оперативные меры? Выходит, ездить на похороны короля в Лондон было абсолютно безопасно, а на коронацию нового короля — ни-ни?

Тухачевский подумал о том, что вряд ли Сталин так трогательно заботится о безопасности его персоны, скорее наоборот. Правильнее будет предположить: случись с ним, Тухачевским, что-либо трагическое, вождь, сделав вид, что его обуревает скорбь, внутренне просто возликует, что так легко, волею Провидения, чужими руками, избавился от неугодного и опасного маршала. А коль это самый реалистичный вариант сталинской реакции на то, что может произойти в Лондоне, следовательно, не остается никаких сомнений в том, что писулька, прячущаяся сейчас в этой красной папке, сфабрикована на Лубянке, в кабинете сталинского наркома. И разумеется, не просто по личной инициативе наркомвнудельского карлика, а по прямой подсказке вождя.

«Жить тебе осталось не долго». Тухачевский, воспринимавший жизнь как высший подарок судьбы, ощутил на себе мертвящий холодок смерти…

По-весеннему ослепительное солнце врывалось в окна кабинета, озаряя большой портрет вождя, неся в себе симфонию жизни, яростно прорвавшейся сквозь зимние снега и метели и призванной вселять в души людей предчувствие радости и счастья. Но Тухачевскому казалось, что все пространство вокруг него заполнено зловещим мраком, смертной тоской, предчувствием катастрофы. Он прекрасно понимал, какое коварство таится за строками ежовского спецдонесения, и был сейчас поразительно похож на человека, бредущего по смертельно опасной тропе, зная наперед, что где-то уже совсем близко, всего в нескольких шагах впереди, притаился капкан, в который ему предстоит угодить и из которого уже не вырваться, даже если бы ему попытались помочь небесные силы.

24

В Берлине было ветрено, пронзительно холодно, но Рейнхард Гейдрих был в прекрасном расположении духа: еще утром ему доложили, что к нему на прием просится некий Скоблин, русский генерал из белоэмигрантов, тесно связанный с «Русским общевоинским союзом»[47].

Быстро сообразив, что визит Скоблина не случаен и что за ним скрывается нечто важное, Гейдрих распорядился принести ему из архива досье на генерала, который давно уже был в поле зрения его ведомства. Что-что, а уж авантюры были самым любимым занятием шефа СД!

Досье на Скоблина оказалось крайне интересным, вызывало у Гейдриха множество вопросов, на которые он жаждал получить исчерпывающие ответы. Шеф СД своим пронзительным чутьем сразу понял, что этот загадочный генерал очень не прост и по своему истинному назначению смахивает на разведчика-двойника, слугу двух господ в мутной атмосфере международного шпионажа. Поразмыслив в этом ключе, Гейдрих еще более утвердился в мысли, что ему следует принять Скоблина как можно скорее.

В назначенный час Скоблин вошел в кабинет Гейдриха. Походка его была легка, стремительна, на тщательно выбритом смуглом лице играла едва приметная улыбка, весь его вид являл собой воплощение достоинства и благородства. Густые черные брови, орлиный нос, лихие, как у гвардейца, усы придавали его облику что-то демоническое. Заученным кивком он приветствовал Гейдриха и в высшей степени элегантно сел в предложенное ему кресло.

Гейдрих стремительно оглядел его маленькими, пронизывающими насквозь глазками, в которых мелькало что-то рысье, и не спешил начинать разговор.

— Господин штандартенфюрер, — первым заговорил Скоблин, выдержав нацеленный на него взгляд Гейдриха, — я прибыл к вам по весьма важному и неотложному делу…

— Вам следует прежде всего рассказать о себе, — грубо прервал его Гейдрих, и Скоблин подивился его огромному широкому рту, выталкивающему в окружающее пространство звучные и хлесткие, как выстрелы, слова. — Или вы убеждены, что ваша личность так известна на мировой арене, что избавляет вас от того, чтобы представиться?

Фраза, произнесенная Гейдрихом, была основательно начинена ядом, и Скоблин, слегка изменившись в лице, вскочил с кресла, вытянув руки по швам.

— Генерал Скоблин, честь имею, господин штандартенфюрер! — отрекомендовался он, не теряя, однако, своей скромной горделивости. — Николай Владимирович Скоблин, — повторил он свою фамилию уже с именем и отчеством, хотя и понимал, что немец Гейдрих будет называть его только по фамилии, а то и вовсе будет разговаривать как с существом безымянным.