Княжна - Елена Блонди

Ахатта замолчала, положив руку на глаза. Молчала и Хаидэ, ожидая, когда та отдохнет и продолжит рассказ. Техути сидел на своем табурете неподвижно, будто слепленный из глины. И вздыхала старая Фития у шторы, через мелкие дырки в которой сочился веселый солнечный свет.

— Пусть они уйдут, — Ахатта говорила тихо и Хаидэ приподняла голову.

— Зачем, Ахи? Они друзья, а кроме них нет никого у нас. Я тут чужая, как и ты в племени тойров.

Ахатта сдавленно рассмеялась.

— Врешь. От тебя пахнет женским счастьем. Ты тут давно уже… своя…

Хаидэ покраснела, бросив косой взгляд в сторону узкого оконца, где сидел египтянин. И тут же рассердилась на себя. Она была с мужем, зачем вдруг пришла вина и перед кем? Перед хитрым рабом, которого еще три дня назад она и знать не знала! Сердито лукавя, за мгновение мысленно успела перечислить десяток уничижительных прозвищ для Техути. И снова щеки залило жаром. Оборвав мысли, Хаидэ повернулась к подруге:

— Ты сказала, что глупа. Я верю. И я глупа, Ахи. А он, хоть и раб, умен и поможет. Пусть знает все. Ты ведь рассказала бы Нубе?

— Нуба все понял бы сам. Из головы в голову, — устало ответила та. А Фития вдруг поднялась и, отдергивая штору, сказала:

— Некогда мне с вами. Вон девки визжат, пора и пристрожить. Пойду.

День заглянул в распахнутые занавеси, осветил землисто-серые острые скулы Ахатты и закрытые лодочки глаз, и скрылся, чтоб она могла говорить дальше, не пряча лицо.

— Пастух был шестым. Или седьмым, если считать Ловкого, — голос был ровен и сух, как старая полынь перед осенними дождями, — а я все еще была полна женской силы и ничего не боялась. Только смеялась, как смеются кобылицы, уводя распаленных коней из стада.

Пастух был седьмым. Проходя мимо лежащего Исмы, подавил желание пнуть его ногой, обутой в мягкую сандалию. Пастуху негоже играть в игры слабых. И он просто приподнял полы широкого белого хитона, не отказав себе в удовольствии скривить лицо в брезгливой гримасе. Разъятая обнаженная женщина, по смуглой коже которой тенями перетекала пыльца рассеянного света, следила за тем, как подходит, и улыбалась. Так улыбается степная львица, пожрав большую часть убитой антилопы и положив лапу на остатки рваного мяса. Ее мяса, которое теперь можно лениво доедать.

Жрецу не понравилась улыбка и ясный взгляд узких глаз. Но его одиночество на этой тропе кончилось и уже не остановить ногу, поднятую для последнего шага. Если не хочешь упасть, жрец, проплыла в голове мысль, шагни.

Она была очень красива, а он ценил красивые вещи. Когда-то избрав свой путь, он поделил его на три отрезка. Земная жизнь, потом ожидание в черной пустоте, и после вечность в пустоте еще большей, — единственном месте, где возможно бессмертие без наказания. И это говорило ему о необходимости получить все здесь и сейчас, в земной жизни. Как можно больше.

Когда Ахатта появилась в племени, испуганная, оборванная, с плавающим взглядом, ищущим хозяина, жрец восхитился тому, как сделали ее, и сладость мечты о том, что пройти свой путь она должна с ним, весь путь, от полной принадлежности ему, до смерти от его руки, — отравила его. Но он Пастух и ум Пастуха, созданный, чтоб ставить на места все, что происходит вокруг, был сильнее просто желания. Задача была сложна и радовала сложностью. Не просто отобрать у мужа. Подчинить, взять целиком, провести через все и лишь когда это все закончится — убить для большей цели, внимательно глядя в узкие горячие глаза, полные любви к нему — мучителю и единственному свету. И до последнего шага жрец был уверен, что все кусочки мозаики верно находят свои места в дырах мироздания.

Но вот она лежит, раскинув в стороны мягкие от усилий руки, отведя согнутое колено. Свет падает на округлившийся живот, делая ее еще желаннее, слаще. Если бы только это было в ней, то шаг Пастуха пролетел бы сквозь пространство, и закончился тяжким уверенным топом. Но — глаза, в которых не было дурмана и хмеля…

Было поздно что-то менять на этой тропе. И Пастух сделал шаг.

— Ты была под ним, а он был в тебе?

Голос Техути был тихим, но обе женщины вздрогнули.

— Ответь мне.

— Я была под ним. Да. И он был…

— И все?

— Что? — беспомощно переспросила Ахатта. Хаидэ притихла, пытаясь понять вопрос.

— Скажи все, высокая Ахатта. Все, что было. Даже если это было только в твоей голове.

— Я…

Она резко села, прижимая руки к повязке на груди, где расплывались темные пятна, наполняя каморку тошнотворно сладким запахом. Новый голос Ахатты был низким и чистым, без хрипа и задыханий:

— Он брал меня. Большой уверенный мужчина, зверь, берущий самку. А я в это время ела его. Ела его мозг, его сердце и мысли. Я уже пожрала пятерых низших, кого он благоразумно пустил впереди себя, надеясь ослабить мою силу, если вдруг я задумала что-то против. Но он не понял, подходя и поедая меня глазами, что каждый, кто был во мне — с семенем и криками оставил мне часть себя. И к Пастуху пришла не просто Ахатта — бессловесная жена высокого мужа, часть мужчины. К нему пришла Ахатта-Охотник, Ахатта-Жнец, Ахатта-Целитель…

Пастух понял это, войдя. Но освободиться не смог. И я пожрала и его.

Опираясь на руку, она повернулась к Хаидэ и узкие глаза сверкнули вызовом.

— Ему понравилось. Делая во мне последний шаг, он кричал так, что пчелы гудя, улетали в столб света и умирали в клювах ласточек.

Она перевела взгляд на египтянина.

— Что смотришь, чужеземец? Ты сам попросил. И я рассказала тебе свой сон. Сон безумной женщины, которую отравили и положили на сочную траву, для потехи шестерых мерзких мужчин. Они брали то, что принадлежит Исме и радовались, как над поверженным врагом. А я… я лежала под каждым из них и придумывала себе сказку о женской силе.

Египтянин встал, пошарил на низком столике, где Фития держала лекарства и питье. Поднеся чашку с темной жидкостью, сказал Хаидэ:

— Пусть поспит. Она очень устала.

И, обращаясь к Ахатте, несколько торжественно, но и смущаясь ее пристальному взгляду, поблагодарил:

— Спасибо тебе, смелая. И зря ты хочешь уверить себя, что это сон. Я попросил, да. Потому что мои знания больше ваших. И чтоб использовать их, мне нужно знать не только о том, что совершалось телами. О другом тоже.

Он поклонился хозяйке, низко, как и положено рабу, прижимая к груди руку. Ступил к выходу. Снова за откинутой шторой мелькнул день, ярясь солнцем, криками людей, топотом и ржанием коней на конюшне. И исчез, стягиваясь в дырки на старом полотне.

40

Худой мальчишка, слишком высокий для своих лет, потянулся из-за горы старых корзин и, взвешивая на руке гнилой гранат с мягким боком, досадливо оглянулся. Пихнул ногой напиравшего сзади маленького, с рыжими сальными кудрями. Прошипел, свирепо хмурясь: