Моя другая жизнь - Пол Теру

Заметив испытующий взгляд какого-нибудь прохожего или проезжего, Джордж говорил: «Посмотри-ка» — и улыбался им, незнакомым, неотразимой улыбкой Джорджа Дэвиса. Не было случая, чтобы ему не улыбнулись в ответ.

То, что видели посторонние люди, было отчасти верно. Мы были оба банкроты; оба занимались черт-те чем; оба работали, когда хотели, — два школьных друга через тридцать четыре года после школы. Седые, но еще вполне в форме, бегун и гребец, мы посиживали где-нибудь возле Мистик-ривер или у памятника адмиралу Морисону на Коммонуэлс-авеню, снова одинокие, снова дома.

Вся боль, все радости и трудности, риски, компромиссы, дружбы, потери — все это было в прошлом. Теперь наша жизнь состояла из разговоров, довольно сумбурных. Мы могли начать с одной темы — наркотики, гражданские права, школа — и закончить, говоря о наших бывших женах, или обидах, или детях, о музыке или бейсболе.

«Снова дома» — вот что это было. Джордж поселился у своих родителей, Джером-стрит, 148; а я был один на Кейпе. Мы с женой разошлись — я наконец осознал это и смирился; Джордж с Туни — тоже. Джордж не работал, я не писал. Но когда мы бывали вместе, это было несущественно; как несущественно было все, что произошло с нами за минувшие долгие годы. Ведь когда-то мы начали вместе, двое мальчишек, белый и черный; а теперь оба были там же, откуда начали; и не надо нам никаких надежд — потому что никакого чуда с нами уже не произойдет, — зато и все опасности уже позади, вместе с болью и яростью, произрастающей из нетерпения и честолюбия. Мы ощущали не смирение, а просветление какое-то, даже мудрость. Никакой горечи — только всепрощение и благодарность за то, что еще живы. Джордж говорил: «Улыбайся им в ответ».

То, что мы вот здесь, на скамейке, — тоже своего рода победа. Само место было важно. Тем прохожим наша скамья могла казаться невзрачным реквизитом невзрачной сцены, но для нас это был дом. Никто не мог спросить, по какому праву мы тут сидим; никто не мог прогнать нас отсюда. Мы вернулись.

Вернулись в то же самое место и в том же состоянии. Джордж не изменился; он был добр и щедр, как всегда; и так же наблюдателен и насторожен; так же весел, так же спортивен и быстр. А ведь ему пришлось гораздо хуже, чем мне.

— Не знаю, как и жив остался, — сказал он однажды.

Я пригласил его к себе на Кейп. Он привез свою новую женщину с двумя ее детьми. «Ух ты!» — сказал он осматриваясь, когда шел по газону. Подошел к дому, оглядел его и опять:

— Ух ты! Шикарно. Ты высоко поднялся.

Он опять расхаживал взад-вперед; не от возбуждения, а просто размышляя.

Вскоре после того мы снова начали встречаться на наших скамейках. В Бостоне, в Медфорде, под тенистыми кленами, под нагретыми солнцем смолистыми соснами. И говорили, говорили. «На чем мы остановились в прошлый раз?» — спросил я. А, да. Джордж шиковал в Эквадоре: дом в Кито, и в Эсмеральдас не последний человек. Ну а дальше?

Однажды, в начале семьдесят второго, Джордж у себя дома готовил посылку друзьям в Штаты.

— И я как-то почувствовал. Знаешь, как это бывает, верно?

Он вышел на улицу и увидел двоих в штатском, которые спрашивали сеньора Дэвиса в соседнем доме. Он повернулся к ним спиной и пошел по улице прочь, а едва свернул за угол — побежал. Лучший спринтер Медфордской средней мчался по улицам Кито. Полиция заметила его и задержала; он понял, что его выдал один из курьеров: того взяли и били на допросах.

— Где кокаин? — спросили в полиции.

Джордж начал врать как мог, чтобы дать время другому курьеру уйти из его дома. Полицейские ему не поверили. Арестовали — не официально, просто загнали в подвал. Там на него насели пять человек, чтобы заговорил.

— Они мне всю ночь уснуть не давали. Сначала просто подвесили, а после стали руки-ноги растягивать в разные стороны. От души тянули.

Один поднес штык к лицу, трое других продолжали растягивать. Позже от этого эквадорского варианта дыбы у Джорджа развилась грыжа, серьезную операцию делали. А тогда тот, со штыком, спросил:

— Тебе какой глаз лучше, левый или правый?

Джордж молчал. Тот вроде начал левый глаз выкалывать.

— Неужто тебе страшно не было?

— Ты знаешь, я онемел, отключился напрочь. Перестал соображать. Но, наверно, как-то чуял все-таки, что пугают, а на самом деле им просто деньги нужны.

Он был в этом уверен, потому что знал: никаких наркотиков они пока не нашли.

— В конце концов я признался, и они от меня отстали.

Джорджа перевели в тюрьму в Кито, в подземелье, а тем временем в городе хватали всех, кто был хоть как-то с ним связан (таксистов, гостиничных администраторов и «моих коллег по профессии»). В тюрьме было «ужасно, ужасно. Нора. По мне там крысы ползали. А через три дня увезли меня в Гуаякиль, решили крупное дело состряпать».

Чем больше людей под следствием, тем больше вероятность взяток.

Джорджа отвезли в Приморскую каторжную тюрьму. Сначала в одиночке держали, пока следствие шло, потом перевели в общую, это у них casal называется. Даже не камера, а громадный зал на две баскетбольные площадки, и народу там бывало до трех сотен. Каждый отмечал на полу свою территорию — кое-кто еще простынями отгораживал, — на которой только что лечь можно было. И весь день их держали взаперти.

Это был январь семьдесят второго. Я еще жил с женой и детьми в коттедже в западном Дорсете, возле крошечного поселка нищих и озлобленных батраков. Мы были чужаки, они нас ненавидели, хотели знать, когда уедем; я сказал, уехать не могу, пока не закончу книгу.

Гуаякиль — на побережье, в устье мутной реки Гуайас — одно из самых жарких и влажных мест в Эквадоре. Я проезжал через него в конце семидесятых, и у меня в номере, в лучшей гостинице, было полно крыс. Они так шумели на подвесном потолке, что я спать не мог. Это был город крыс. Они постоянно шныряли вокруг и ничего не боялись, словно в заповеднике.

— О да, у нас их тоже хватало, — сказал Джордж. — Но крысы были наименьшим злом. — Понимаешь, если у тебя там хоть что-нибудь есть — за это драться приходится. Заключенные — кое-кто — стали меня задирать. Запутать пробовали, провоцировали по-всякому, угрожали… Я был богатый, я был одет прилично… Они решили, что и деньги есть. Хотели, чтобы я эти деньги отдал или уж чтобы марихуану им покупал. И одежку отдай, и обувь отдай — все отдай. Когда надзиратели уходили, они у меня на кормушке так лючок заклинивали снаружи, что я его не мог открыть.

И тут меня ловят: марихуану курю. Надзиратель один принес, а меня застукали. Другие охранники пообещали, что наизнанку меня вывернут, но дознаются, где я дурь взял. Ну, перед моей камерой собралась команда курильщиков, и один парень мне лезвие дал. Порежь, говорит, себе живот и руки, глубоко, чтоб крови много было, — тогда подвешивать за пальцы и бить не станут; а то загнешься у них — им отвечать. Но я себя кромсать не стал. Откупился. Дал им бумажку в пятьдесят сукров.

Джордж подписал признание, и вскоре после того его отправили в тюремную больницу, грыжу оперировать. Грыжу от той первой ночи в полиции, когда его пытали. Доктор сказал, что если заплатит достаточно — выйдет отсюда. Но такой суммы у Джорджа не было; в тот первый год все норовили из него деньги выкачать.

После операции его отправили в корпус В, и начался второй год тюремной жизни. Денег у него поубавилось; вместо того чтобы других арестантов кормить, он сам побирался. Неожиданно оказалось, что те, кто раньше — пока он был побогаче — на него наезжал, теперь ему сочувствуют и помогают.

Джордж начал играть в волейбол; а учился он всегда быстро, так что скоро стал капитаном команды своего корпуса на тюремных соревнованиях.

Каким-то образом заключенные могли иметь все что угодно. И еду, и выпивку, и марихуану, и «красных чертей» (таблетки секонала) — но это стоило денег. Став волейбольной звездой, Джордж получил возможность изредка звонить домой. Его и арестанты зауважали, и тюремная администрация; он уже стал там своим.

— У меня теперь совсем другой ранг был, понимаешь? Я арестант, я личность; и уже не гринго какой-то, а ветеран.

По вторникам у них бывали visita intima: подруги приходили и жены, а к холостякам пускали проституток.

— Как они выглядели?

— Ну, с этим плоховато было. Старые, жирные. Только такие, кому на улице уже делать нечего. В нашем корпусе богатых не было, к нам приходила только одна. В других — в А и Б — было повеселее. По вторникам и баб навалом, и музыка, и танцы. Но самый лучший корпус — Pabellón Político, для политических. Прежний мэр Гуаякиля тоже там сидел, так губернатор провинции частенько приезжал, выразить почтение Дону Хаиме.

Под Новый год Джордж едва не погиб. Он встретил на лестнице индейца-психопата. Тот уже в тюрьме троих убил, заточенной велосипедной спицей. Джордж посторонился, чтобы дать индейцу пройти, а псих кинулся на него. Джордж прыгнул назад, спиной через перила, пролетел восемь футов, но как-то ухитрился ничего себе не сломать.