Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

В Ленинград было послано письмо-«отчет»:

«Дорогой Боря — мы живем у самого моря.

Дорогая Рая — у моря нет ни конца, ни края.

Дорогой Дима — не верь тому, что наше море нелюдимо, оно ровное, как стекло, и купаться в нем очень тепло.

Под окном расцвела магнолия — попрошу поклониться Толе я. Мы едим виноград и груши, — а ещё поклонитесь Нюше.

Утром кушаем сыр со слезою — поцелуйте Мишу и Зою.

Извините за выражения и пишите нам. Катя и Женя».

Понятно, что получили это послание Эйхенбаумы. Толя — А. Б. Мариенгоф, Нюся — его жена, актриса Анна Б. Никритина; Миша и Зоя, ещё одна супружеская пара — М. Э. Козаков и З. А. Никитина.

И все же работа над «Тенью» продолжалась. И довольно-таки интенсивно. Акимову пришло письмо совсем иного характера: более подробное и деловое. Вероятно, ответ на запрос Акимова. Судя по почтовому штемпелю, отправленный 3 октября:

«Дорогой Николай Павлович! Загипнотизированный, как всегда, Вами, я согласился, уезжая, написать второй акт за три-четыре дня. Приехав сюда девятого вечером, я написал числу к 15-му довольно чудовищное произведение. Пока я писал, меня преследовали две в высшей степени вдохновляющие мысли:

1. Скорее, скорее!

2. Что ты спешишь, дурак, ты всё портишь.

За этот же промежуток времени 9—15 сентября я получил телеграммы: 1. от Оттена (завлита Камерного театра), 2. от самого Таирова из Кисловодска и 3. От самого Маркова (завлита МХАТа). Во всех этих депешах меня просили поскорее выслать для ознакомления «Тень» и заранее делали пьесе комплименты. А у меня было такое чувство, что я ловкий обманщик.

Наконец, 15-го я решил забыть обо всем и писать второй акт с начала. Написал, переписал и послал вчера, 2-го. Переписал от руки и, переписывая, внес много нового… Звери, о которых Вы просили, не влезли. Попробую вставить их в третий акт. Зато, как Вы убедитесь, во втором акте есть ряд других, говоря скромно, гениальных мест.

Я надеюсь, что мое невольное промедление не помешало Вашим планам. В одном я совершенно убежден, если бы внушенные Вами сроки были соблюдены, то это уж, наверняка, погубило бы пьесу, и тем самым наши планы. Все это пишу любя. Я не попрекаю, а объясняюсь. Вашу идею о сцене перед дворцом я принял полностью. Третий акт начинается именно с такой сцены, причем в ней происходит одно событие, крайне важное с сюжетной стороны.

Когда я получил перепечатанный экземпляр «Тени», то с горечью убедился, что третий акт носит на себе явные следы спешной работы. Сейчас я их не спеша, но и не медля исправляю. Мне очень жалко, что я читал труппе такой совершенно сырой черновик, как II и III акты. Впрочем, я надеюсь, что все образуется. Неужели Вы за это время охладели к пьесе? Я лично только вошел во вкус. Здесь очень хорошо, уезжать не хочется, но придется… Буду дома числа 14-го. Приехав, немедленно позвоню Вам и надеюсь, что Вы будете разговаривать со мной дружески.

Привет от Екатерины Ивановны. Поцелуйте Елену Владимировну и дочку».

А война разрасталась. В газетах сообщалось, что началось наступление немцев, то есть наших союзников, на Варшаву. И наши войска вошли в Польшу, вернее — в Западные Белоруссию и Украину. В «Синопе» многое переменилось. Вызывали офицеров запаса. Трудно стало достать билеты, чтобы уехать.

С большим трудом Евгению Львовичу удалось раздобыть громадный пакет, в котором рукописи «Тени» было чересчур просторно. Посылался он ценным письмом.

Оставшиеся в «Синопе» отдыхающие продолжали жить, будто ничего не происходило в мире. На пляже загорали, играли в преферанс; мужчины увлекались бильярдом, женщины — лото. Все веселились, как могли, как и год, и два, и три назад. По вечерам — непременные танцы в общем зале. Там уже образовались «показательные пары», которые обучали новичков.

— Я не осуждал, но завидовал им… Я презирал себя за суетность и не мог примириться со своей отъединенностью. Впрочем, в «Синопе» ни одного дня я не испытывал настоящей зависти. Только неловкость. Слухи о «Тени» пошли по театрам. Пьеса, пока она не запрещена, вызывает всеобщий интерес, и я получил множество телеграмм от множества театров. Каплер руками развел, увидя, сколько их лежит для меня на широком прилавке у портье. Теперь, когда пьеса была закончена, мы часто бывали в городе. Спокойствие и ласковость Катюши тех дней необыкновенно утешали меня. Мы путешествовали вместе. И каждое путешествие отличалось своим выражением. Вот полное радостных предчувствий возвращение морем на баркасе. Я сел за весло и греб с лодочником от города до «Синопа», не испытывая усталости. А это был тяжелый баркас, полный людьми… И когда мы высадились у самого «Синопа», лодочник поблагодарил меня, просто, как равного…

Я послал телеграмму в Тбилиси Симону Чиковани с просьбой устроить нам билеты в московском поезде…

Вернувшись в Ленинград, Шварц узнал, что театр никакого пакета с рукописью не получал. Придя на почту, Евгений Львович обнаружил, что рукопись до сих пор находилась там, но уже в другом конверте, подписанном чужой рукой и опечатанном новыми сургучными печатями. Почему рукопись не дошла до театра, он так и не понял.

И пьесу приняли. И чуть ли не сразу начали репетировать. Активное участие в репетициях принимал автор, ибо ощущал некую инородность режиссера. В главном, в основном, они, конечно, были единомышленниками, иначе не состоялся бы их многолетний «театральный роман». Ведь Акимов — единственный режиссер, несмотря на многочисленные телеграммы в Сухуми разных театров, да и последующих предложений театров, — кто ставил взрослые пьесы Шварца.

Читая воспоминания о Евгении Львовиче или разговаривая с людьми, хорошо знавшими его, чаще всего слышишь о его необыкновенной доброте, жизнелюбии, мягком юморе. Но более близкие люди знали и другого Шварца, видевшего несовершенство мира и умеющего ненавидеть человекоподобных. И здесь нет противоречия. Чем сильнее человек ощущает обреченность бытия, тем он добрее к людям, сильнее им сочувствует. И потому чаще всего чадолюбивый Шварц побеждал мрачно настроенного Шварца.

Главным и самым ценным для Евгения Львовича, помимо самого бытия, в человеческой жизни была — любовь, во всех её проявлениях. А то, что ей мешало, — он ненавидел. Об этом, в общем-то, все его лучшие пьесы. В «Гогенштауфене» любовь пыталась разрушить Упырева, в «Принцессе и свинопасе» — дурацкие традиции, заведенные в тогдашних королевствах, в «Тени» — приспособленчество властьимущих. Другие препятствия встанут в «Драконе» и в «Обыкновенном чуде».

Акимов тоже трезво смотрел на человека. Он тоже видел его несовершенство, и для него главным было выставить его на всеобщее посмешище. И Шварц, и Акимов — блестяще остроумны, но Акимов — ядовито умен, а Шварц — добродушно насмешлив; Акимов — рассудочен и ироничен, а Шварц — эмоционален. Еще четыреста лет назад Джордано Бруно в «Изгнании торжествующего зверя» писал, что «если нам кажется, что у многих из человеческого рода есть в их лицах, взгляде, повадках, страстях и склонностях у одних что-то лошадиное, у других — свиное, ослиное, бычье, то все это нужно приписать находящемуся в них жизненному принципу, вследствие которого они только что были или вот-вот станут свиньями, лошадьми, ослами или чем иным, если только воздержанием, трудами, размышлением и другими добродетелями или пороками не сумеют изменить и снискать себе иную долю».