Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Спас меня младший мистер Рид. В тот год, как раз перед тем, как я приехал домой на летние каникулы, он повредил спину, насаживая ворота на петли. Ему строго-настрого запретили делать тяжёлую работу, и запрет этот он тут же проигнорировал, как делают все нормальные крестьяне во всём мире; теперь он расплачивался за это, вынужденный провести две недели в постели без движения и по меньшей мере ещё несколько месяцев в инвалидном кресле. Мы же были слишком многим обязаны этому семейству — я имею в виду незаконные продуктовые «поставки», — чтобы мой отец мог ответить отказом на предположение миссис Рид, что в это лето моя помощь ей нужнее, чем кому-либо другому в нашем приходе. К моему приезду дело было решено и подписано. Меня наняли за тридцать шиллингов на пять с половиной рабочих дней в неделю: рабский труд.

Но шестнадцатилетнего раба это ничуть не беспокоило. В прошлые каникулы — на Пасху — он видел Нэнси только раз, в обстановке, безмерно далёкой от эротики: на торжественном чаепитии, устроенном в пасторском доме для Союза матерей, но и этого было достаточно. Дэну и Нэнси было поручено разносить чашки и тарелочки без умолку щебечущим дамам. Светлые волосы Нэнси были уложены в причёску в стиле Бетти Грейбл, это очень понравилось Дэну; и если ей и недоставало гибкой стройности Дины Дурбин284 (его тогдашний идеал женщины), то её вечернее платье из блестящего синего шёлка, с короткими — фонариком — рукавами и пышной юбкой свидетельствовало, что «потолстевшая и неуклюжая» — определения вовсе не справедливые. Может, чуть слишком пухленькая, но с явно выраженными грудками и четко очёрченной талией; а сам он вытянулся очень быстро, он теперь был на целый дюйм выше её. Она робела, возможно из-за сословных различий, и они едва ли словом перемолвились за весь вечер. Он подумывал, не решиться ли предложить ей выйти в сад, но в присутствии стольких свидетелей… да и предлога подходящего придумать не удавалось. У неё были лавандово-синие глаза, изогнутые дугой брови, длинные ресницы; лицо её — если бы не глаза — могло показаться чуть слишком пухлощёким, но всё вместе было удивительно гармоничным. Некоторое время спустя она скромно уселась рядом с матерью, и Дэну пришлось довольствоваться взглядами украдкой. Но той ночью…

В первый же день своего счастливого рабства в Торнкуме он понял, что влюблён по уши, влюблён ужасно, мучительно, так, что не способен поднять на неё глаза, когда она тут, поблизости, или думать о чём-то другом, когда её нет; а все эти надоевшие расспросы дома, за ужином! Да, старый мистер Рид показал ему, как косить, он выкосил полсада, всю крапиву уничтожил, это по-настоящему трудно, надо сноровку иметь. Невозможно объяснить им даже это: старик показал ему, как держать руки на косовище, каким должен быть ритм… медленно и размеренно, сынок, полегче, не нажимай, тише едешь — дальше будешь; старик тяжело опирается на палку, стоит под склонёнными ветвями яблони, улыбается, кивает. А искусство отбивать косу! А как это всё трудно. Глядите, как сбиты ладони — все в пузырях. Старику вынесли стул, чтобы он мог сидеть и наблюдать за происходящим, поставили около ульев, Дэн рассказал и об этом, но — ни слова о девочке, принёсшей им перекусить в десять утра: чай и сладкий пирог; а ещё — она ему улыбнулась. Она повязала голову красной косынкой, кое-где к ней прилипли пушинки — в птичнике ощипывали цыплят; а этот робкий взгляд, подспудное понимание, чуть заметный, особый изгиб тесно сомкнутых губ… Потом — обед. Пироги с мясом и картофельная запеканка (миссис Рид наполовину из Корнуолла). Потом он и Луиза чистят коровник, навоз — в кучу, соломой устилается пол. Потом — то, потом — это, тётя Милли улыбается, отец доволен.

В девять — спать, спать хочется смертельно, всего пара минут, чтобы вспомнить непередаваемо ужасное — конец дня. Собирали яйца — вдвоём с ней, больше никого; он держит корзину, она роется в ящиках, он смотрит на её профиль, вонь куриных гнёзд, кудахтанье, её ласковый голос, успокаивающий кур, будто его здесь и нет, но ясно — она сознаёт, что он тут; сейчас она уже не так робка, хоть по-прежнему не поднимает глаз. А он вдруг сознаёт, как она миниатюрна, как хрупка, как женственна. Внезапная эрекция, он пытается прикрыться корзиной, пригибается сильнее, чем необходимо под низкой крышей. Снаружи, у живой изгороди, немного легче: теперь они разыскивают под кустами сбежавших несушек; солнце клонится к закату; Нэнси наклоняется, блестит полоска кожи под краем ситцевой кофточки; теперь они идут к амбару, где наверху на соломе снеслась чёрно-рыжая родайлендка по имени Безмозглая: «ох, как бы те гадские крысы все яйца не сожрали». Курица носится кругами по мощённому камнем полу, в тревоге и гневе. Нэнси осторожно выбирается вниз, в руке — два яйца, говорит с нарочитым акцентом:

— Ох, да затихни ты, Безмозглая, будет тебе! — И, наклонившись, вытягивает губы трубочкой, чмокает, словно целует, рыжеголовую птицу.

Дэн говорит:

— Тут у вас безмозглых нет.

Нэнси подходит, берётся с другой стороны за ручку корзины, которую он держит, будто ей надо посмотреть, много ли там яиц.

— Чего — тут? Всего-то навсего — ферма. Да работа.

— Тебе не нравится?

— Когда как.

— Ты рада, что я вам помогаю?

Её голова низко опущена.

— А как же. Мы радые.

— Я про тебя спрашиваю.

— Когда не задаёшься.

Это его задевает.

— Ты что, думаешь, я задаюсь?

— А раньше-то? В воскресной-то школе?

— Ну я не хотел.

Она молчит.

— Мне хотелось с тобой поговорить. Дома. На Пасху.

Она переворачивает коричневое яйцо на ладони, стирает со скорлупы прилипшую соломинку; отворачивается к широкой амбарной двери, потом на миг поднимает на Дэна робкий взгляд и снова опускает глаза.

— Ты Билла помнишь? — Она делает движение головой — указывает назад, на север. — Он оттуда, из-за дороги. Билл Хэннакотт?

Дэн знает Хэннакоттов, хоть и не помнит в лицо: они ходят в часовню,285 не в нашу церковь. Ферма у них по другую сторону дороги.

— Не очень… Но я знаю, о ком ты.

Руки скрещены на груди — так делает её мать, глаза устремлены в землю, голова опущена.

— Мы с ним теперь в один класс ходим.

Можно ли сказать деликатнее? Но в тот момент это казалось зверской жестокостью, катастрофой, злостным предательством после многообещающего дня. Взлёт в зенит и стремительное падение к надиру, в реальность, и всё — в течение двух секунд. Он увидел её с этим Биллом Хэннакоттом: в автобусе, каждый день — в Ньютон и обратно; в классе — они смеются чему-то, держатся за руки. Глупец! Будто Торнкум — какой-нибудь таинственный остров, обретающий реальность лишь в его присутствии, не известный никому, кроме него! Он снова ощутил свою невыносимую принадлежность к иному социальному слою, ощутил, как неумолимо происхождение отчуждает его от того простого мира, в котором живёт она, обрекает на роль высокородного посетителя лиц, стоящих ниже по социальному статусу. Может, это её увлечение деревенским увальнем «оттуда, из-за дороги» и должно было оттолкнуть Дэна, но этого не случилось: она стала ему во сто крат желаннее.

— Теперь нам их перечесть надо, — говорит она.

С корзиной в руках он идёт за ней в маслодельню, к миссис Рид, которая тут же отсылает его домой — он задержался «после времени». Дэн отправляется в сад — забрать куртку. Но когда идёт мимо фермы, из-за угла выбегает Нэнси с бумажным пакетом в руках, останавливается перед ним:

— Ма говорит — отнеси это миз Мартин. Потому как ты здорово поработал.

Шесть коричневых яиц лежат на горстке соломы.

— Ой… спасибо огромное.

— Гляди не оброни.

Опять насмешливо преувеличенный акцент. На его лице — обида.

И вдруг, буквально на миг, — странный, короткий, полный сомнения взгляд, вряд ли из-за яиц: взгляд любопытный и озадаченный. Она отворачивается, машет ему рукой в ответ на его «Завтра увидимся?» и бежит на маслодельню.

С воспоминанием об этом взгляде он засыпает.

Потом больше ничего такого не происходило… как долго, теперь не припомню, должно быть, недели две или три, до самого начала жатвы. Дэн обнаружил, что Нэнси — балованное дитя, любимица семьи; вся её работа — помощь матери по дому, в маслодельне, на кухне. Он обычно работал с одной из близняшек или с обеими вместе. Мэри была уже помолвлена с парнем из-под Тотнеса, освобождённым от призыва из-за работы на ферме; Луиза тоже «ходила» с кем-то. Им уже стукнуло по двадцати одному году — для Дэна они были слишком старые, и ему почему-то с ними было легче, хотя поначалу он чувствовал, что они смотрят на него как на обузу: скажут сделать то-то или то-то и бросаются делать это сами, стоит ему замешкаться или засомневаться. Обе были неразговорчивы. Они жили фермой, работой, стремились доказать, что управляются не хуже сыновей, о которых, вероятно, мечтали когда-то родители. Дэну впервые пришлось не только убирать урожай, но делать самую разную работу, столь необходимую на ферме. Он научился работать серпом и мотыгой, загонять коров, мыть маслобойки и сбивать масло, чистить навоз, ставить крысоловки — крыс в то лето было хоть пруд пруди… крестьянский труд — изматывающий и поэтичный.