Маленькие ошибки больших девочек - Хизер Макэлхаттон

Сказать «на суде тебя припечатали» было бы слишком мягко. Может, все было бы не так плохо, если бы репортер, который освещал историю «нападения», не назвал бы это «нападением» и не раскопал бы информацию о количестве преступников, нападавших на людей на улицах (на самом деле достаточно пугающая статистика), которые были выпущены штатом на свободу (или пропали из виду, или не хватило средств на то, чтобы их осудить), где они могут беспрепятственно вредить, ранить, сбивать с толку и пакостить остальным людям (то есть шататься по улицам и нападать на детей).

На суде демонстрируют график и схему увеличения количества пьяниц и наркоманов, выпущенных на свободу, равно как и подробную характеристику семьи Беннингтон (ходят в церковь, платят налоги, владеют собственным домом — в общем, богобоязненные граждане) и шокирующие фотографии прелестного малыша Беннингтона «до и после» («до» — весь в мягких светлых кудряшках, «после» с бритым черепом в уродливых черных швах). Поэтому, ввиду чрезвычайных обстоятельств этого дела, того факта, что ты не в первый раз вредишь обществу, вниманию СМИ, общественному резонансу и так далее, тебя отправляют в тюрьму. Не в лечебницу, не в психушку, а к оранжевым робам «честным перед Богом», в тюрьму со стальной мебелью и кабельным телевидением.

Ты отсиживаешь три года. Тебя выпускают досрочно за хорошее поведение. Выйдя на свободу, ты поселяешься в «доме на полпути»[29], где живут женщины, ранее осужденные и пытающиеся вновь вернуться в нормальное общество. Это узкий дом в викторианском стиле на окраине города со старинным розовым садом на заднем дворике и кухней, окрашенной в лимонно-желтый цвет. Проходит время. Тебе нужно искать работу, но для тех, кто недавно вышел из «мест не столь отдаленных», не так много вакансий. Ты идешь в бистро «Денниз» и подаешь заявление на должность официантки. Потом твоя подруга говорит, что может устроить тебя на должность в обслуживающий персонал соседней больницы.

Если ты становишься официанткой в «Денниз», перейди к главе 235.

Если ты будешь работать в больнице, перейди к главе 236.

228

Ты устраиваешься на работу в обувной магазин «Джовинетто», маленький, ничем не примечательный магазинчик в переулке. Вывески нет, только три каменные ступеньки наверх в темную комнату, освещенную зелеными библиотечными лампами. Стены в передней комнате от пола до потолка заставлены скрипучими деревянными полками, на которых хранятся отремонтированные туфли. Желтая наклейка смотрит с подошвы каждой пары, некоторые из которых выглядят очень старыми, как будто их отремонтировали десяток лет назад, а потом забыли. В задней комнате две узкие рабочие скамьи. Еще есть маленькая кухонька, где помещаются только плитка и раковина. На столе рядом с телевизором, у которого есть звук, но нет изображения, спит желтый кот.

Ты быстро узнаешь, что владелец, маленький старичок по имени синьор Инноценти, у которого длинные, сужающиеся к кончикам пальцы, к обуви относится серьезно. Очень серьезно. За работой он поправляет очки и ворчит. Его специальность — чинить старые туфли, по-настоящему старые туфли: например, сейчас у него на рабочем столе пара английских свадебных туфелек из кремового шелка 1815 года. Люди со всей Европы привозят ему туфли как фамильные драгоценности и музейные экспонаты, — у синьора Инноценти репутация одного из лучших винтажных сапожников в мире.

Его коллекция рабочих инструментов впечатляет. Они висят по всей комнате строго на своих крючках. Ты не знаешь, для чего именно они предназначены; некоторые из них больше похожи на орудия пытки, чем на инструменты. Он показывает тебе шило — похожую на иголку штучку, которая используется для сшивания, но она настолько тонкая, что, если уколоть себе руку (что он демонстрирует на твоем запястье), рана не будет ни болеть, ни кровоточить.

Он даже не собирается подпускать тебя к туфлям — он дает это понять с самого начала. «Эти, — произносит он с сильным акцентом, — они мои. Как дети, si[30]? Ты их не трогаешь, ты сюда не влезаешь. Ты обращаешься с ними, как с маленькими детьми, которые очень больны. Ведешь себя тихо, ходишь мягко, чтобы их не разбудить».

Твоя работа состоит в том, чтобы стоять за конторкой. Ты звонишь клиентам и принимаешь заказы по телефону. Тебя часто посылают за туфлями куда-нибудь в город, как будто речь идет о необходимости доставить их в машине «скорой помощи», и ты сидишь за рулем кареты «скорой помощи» для туфель, чтобы спасти их, пока они не погибли от перелома каблуков или разошедшихся швов.

Синьор Инноценти ненавидит разошедшиеся швы. Перед тем как зашить их, он снова и снова рассматривает их с лупой. «Шестьдесят четыре шва на дюйм, — говорит Инноценти. — Сейчас никто не накладывает так много швов на дюйм». Ты там и сям пытаешься вставлять комментарии, хотя о туфлях тебе, очевидно, известно совсем немного, но что бы ты ни говорила, любые твои слова воспринимаются с презрительной гримасой. «Но „Маноло Бланикс“ хороши, верно?» — спрашиваешь ты, на что он заходится в приступе кашля чуть не до кровохарканья. «Ненавижу Маноло, — говорит он. — Он мясник. У него бойня, на которой делают туфли, которые я ненавижу. Не носи „Манолоз“. „Гуччи" носи, а „Манолоз“ никогда».

После этого ты практически перестаешь разговаривать. Ты не отвлекаешься от своей работы и только слушаешь, как Инноценти говорит, говорит и говорит. Он мог бы и мертвого заговорить. Он чинит всевозможные виды туфель. Войлочные, сапоги, сабо, балетки, кеды на тонкой подошве, эспадрильи, ботинки, полуботинки, сабо. Ты узнаешь о туфлях очень многое: после Великой французской революции каблуки почти исчезли, потому что популярная общественная мораль гласила, что все родились равными. Потом каблуки были заново открыты в конце 1810-х годов, когда новому высшему обществу Америки нужно было стать еще более «высшим».

Ты смотришь, как он работает над парой итальянских детских серебристых туфелек «Феррагамо» 1938 года — как он вдевает нитку в игольное ушко, как осматривает стертые каблуки — и думаешь о людях, что ходили в этих туфлях. О танцах, прогулках по залитым луной дорожкам, о том, как они бегали и останавливались. Это целая жизнь, вшитая в кожу, нитки и клей. А он — тот, кто заново осторожно латает эту жизнь. Ты наблюдала за ним, когда он чинил бессчетное количество туфель, и теперь ты думаешь, что, возможно, могла бы делать туфли сама.

Что ты и делаешь. Однажды ночью ты возвращаешься в магазин, осторожно отпираешь дверь, чтобы не задеть латунный колокольчик над ней. Проходишь в заднюю комнату, включаешь свет и начинаешь работать. Твоя первая попытка оказывается не очень удачной. Просто потому, что ты только наблюдала, как он работает, но ни разу не делала этого сама, своими руками. Твой первый туфель — это скрюченный мужской лофер, какой-то неряшливо сшитый комок. На рассвете ты прибираешься в мастерской и выскальзываешь на улицу, чтобы урвать пару часов сна перед новым рабочим днем.

Твоя следующая попытка удается несколько лучше, но не намного. Кажется, будто твои пальцы просто не в состоянии ровно положить швы, и ты переделываешь все снова, снова, снова и снова, пока у тебя не получается пользоваться алмазной иголкой, не уколов пальцев. Форма твоих туфель тоже становится лучше. У тебя пристрастие к каблукам эпохи Великой французской революции, то есть к их отсутствию. Все равны. Месяц за месяцем ты переделываешь туфли, корпишь над ними, зарабатываешь водяные пузыри и отслаивающуюся кожу на руках, отрезаешь и подклеиваешь до тех пор, пока перед тобой не выстраиваются пять пар вышитых туфелек на плоской подошве в китайском стиле. Свою первую коллекцию ты называешь «Уровень».

Изрядно поволновавшись и понервничав, ты показываешь свои творения синьору Инноценти. Ты выстраиваешь свои туфли на его рабочем столе и ждешь его прихода. Когда он замечает туфли (прошаркав к кассе, волоча ноги и ворча по поводу пробковых крошек), он останавливается как вкопанный. Он обходит стол и берет одну из туфель в руки. Он изучает ее, снова и снова вертит в руках. Он пробегает пальцами по швам, постукивает большим пальцем по подошве. Прочищает горло и подходит к плитке, где наливает себе чашку кофе.

— Откуда они? — спрашивает он, глядя на тебя поверх очков.

— От меня. Я хочу сказать, это я их сделала.

Он делает глоток. Потом еще один. «Поставь их в витрину, — говорит он. — Они уродливые, как лягушки, раздавленные на шоссе, но, может, зайдет кто-нибудь, у кого совсем нет вкуса».

Ты бросаешься с ними к витрине, улыбаясь всю дорогу. Инноценти не на шутку злится и напускается на тех дизайнеров, которые ему больше всего нравятся. Если он их ненавидит, по-настоящему ненавидит, это значит, что на самом деле они ему нравятся и ему хотелось бы, чтобы их было больше. В этот день он особенно ворчлив и не слишком любезен с тобой, поэтому ты думаешь, что на верном пути. В этот день работа в радость, ни один клиент не кажется чересчур грубым, ни одна задача не кажется слишком надуманной. Тебе радостно видеть свои яркие туфли в витрине, которые, как щенки в зоомагазине, ждут, что кто-нибудь их полюбит.