Ямщина - Михаил Щукин

– А выстрел, господин Щербатов, за мной остается. Чует мое сердце – не последний раз видимся.

Петр ничего не ответил, продолжая в упор смотреть на него. – Не забудьте, Щербатов, за мной выстрел.

– Не забуду.

Петр отошел от саней и поднял голову в небо, чтобы не видеть вокруг себя людской кутерьмы и не смотреть на трупы. Устал он, только сейчас почуял, как безмерно устал. Но пришлось пересилить себя – надо было еще увидеть Борового, которому так не повезло сегодня.

Боровой метался в бреду. В последний момент, когда его выкуривали из входа в подвал, он словил еще одну пулю – в грудь. И теперь, перевязанный, удобно уложенный на санях, укрытый шубами, он время от времени что-то неразборчиво бормотал, и тогда на губах у него начинала пузыриться розовая пена.

– Тронулись! – прозвучала команда, и первая подвода выехала в широко распахнутые ворота заимки.

Петр ладонью стер розовую пену с губ Борового, и тот вдруг открыл глаза, четко, раздельно произнес:

– Скажи Дюжеву – пусть девок моих не оставит…

И снова забормотал что-то неразборчивое.

Петр проводил подводу до самых ворот, долго смотрел ей вслед. Сзади его тронули за плечо, обернулся – Ваня-конь.

– Пойдем, пережуем это дело, хозяйка печку вон затопила…

Над домом, действительно, весело поднимался курчавый дымок, черный над самой трубой, он быстро редел, становился сизым, а скоро и совсем истаивал без следа в теплом воздухе. Мирный, домашний дымок.

– Да не печалься ты так, не убивайся, – говорил Ваня-конь, подталкивая Петра к дому, – на вороных беду объехали. Я уж, грешным делом, думал, что не выцарапаться, а вот видишь – выскочили! Ну?! Чего ты такой малахольный?

Петр, ничего не отвечая, послушно пошел в дом, где уже вовсю гудела печка, а хозяйка, громко орудуя ухватом, запихивала в ее широкий зев черные чугуны. Она лишь мельком глянула на вошедших и отвернулась, лицо у нее было по-прежнему угрюмым, точно такое же, как и у хозяина, который вставлял в куте на место крашеные доски. Этими досками была забрана небольшая и узкая – как раз одному человеке в притирку встать – аккуратно выдолбленная в бревнах ниша. В этой нише хозяин и пережидал кутерьму, а в нужный момент вывалился. Второй схорон, где пересидели Феклуша и хозяйка, был выкопан в подполе и сверху заставлен старыми бочками, да так искусно, что можно было до скончания века искать и не найти.

– У тебя не заимка, а крепость! – восхитился Ваня-конь.

– На отшибе живем, – нехотя ответил хозяин, – опаска не помешает, – вставил на место последнюю доску, нетерпеливо буркнул, оборачиваясь к жене: – Скоро там у тебя сварится?

– Как сварится, так подам. Сверху чугуна что ль садиться?

Хозяин хотел что-то сказать – видно, желал построжиться, но передумал и только чертыхнулся.

Петр прошел в боковушку, где лежала Феклуша с ребенком, присел, взял ее за горячую руку и прижал к своим губам.

– Да вы что, Петр Алексеич! – Феклуша испуганно отдернула руку, – как можно?!

– Можно, – шепотом, и не Феклуше, а самому себе сказал Петр, – теперь все можно…

Через два дня, убедившись, что ребенок и Феклуша чувствуют себя в порядке, он выбрался с заимки и направился в сторону Томска. Ваня-конь убрался еще раньше. Хозяин и хозяйка одарили его продуктами, заверили, что приглядят за Феклушей и за парнишкой, и проводили, прочно заперев за ним ворота.

Дорога уже начинала подтаивать, конь под Петром шел неторопко, то и дело проваливаясь в ослабевший наст. Петр его не подстегивал и не торопил. Теперь ему некуда было спешить, теперь ему требовалось только одно – хорошенько подумать за долгую дорогу. И он неспешно думал, перебирая, как четки, свою прошлую жизнь, которая казалась ему сейчас далекой и несуразной. Словно задремывая, он видел себя юным гвардейцем, из глубины памяти вдруг начинал вздыхать полковым маршем оркестр, но его тут же глушил звон кандальных цепей, а звон этот сменялся пушечными раскатами и выстрелами… Петр встряхивался, озирался вокруг себя, щурясь от яркого солнца, и улыбался, сам того не замечая.

Первым, кто встретил его в Томске, еще на подъезде к дюжевскому дому, был Роман. Ухватил коня за повод, вздернул вверх голову, в глазах – немой вопрос.

– Все хорошо, – сообщил ему Петр, – жива, здорова, поклон передает.

– Слава Богу! – Роман истово перекрестился.

А вот и ворота дюжевского дома. В воротах, накинув на плечи шубу, стоял Тихон Трофимович.

29

Полковник Нестеров получал по телеграфу из Томска зашифрованные сообщения, прочитывал и тут же отдавал приказания. Тихо, без шума, шли аресты. В далеком Каинске взяли Цапельмана и теперь, под надежной охраной, он был уже по дороге в столицу. Нестеров чувствовал, что в неводе, который он забросил, уже бьется крупная добыча. Но придавливал в себе радость, боясь спугнуть удачу. Вся операция проводилась в строжайшей тайне, как в столице, так и в Томске, где даже раненого Борового поместили в городской больнице в отдельную палату, а к дверям приставили стражника.

Боровой об этом ничего не знал. Он лишь изредка вырывался из забытья, дикими глазами смотрел в белый потолок, украшенный трещинами, пытался понять – где он и что с ним? – но трещины начинали извиваться, ползли, как змеи, спускались вниз, на кровать, и туго обвивали его тело, сдавливали; Боровой начинал всхрапывать от удушья, выплевывая на подбородок сукровицу, и снова терял сознание.

Умер он рано утром. Тихо, никого не позвав и не вскрикнув.

Хоронили его суетливо и торопясь, в тот же день. Казалось, даже священник торопится, совершая обряд отпевания. Вдова, маленькая, худенькая женщина, в отчаянии беззвучно рыдала и не убирала тоненькую ладошку с широкой груди Борового. За спиной у нее, как цыплята за наседкой, выстроились дочери, которые и впрямь были все похожи на отца. Ошеломленные, испуганные, они оглядывались, словно хотели понять – зачем они здесь и почему так много вокруг чужих людей…

Петр и Дюжев стояли рядышком, плечо в плечо, и когда священник всех призвал попрощаться с покойным, они разом, неловко подошли к гробу и по очереди прикоснулись губами к широкому ледяному лбу Борового. Затем вышли из церкви и невольно прижмурили глаза от яркого, прямо-таки обломного солнца, которое буйствовало в небе уже который день.

– Погода-то… глянь… жить да жить в такую погоду, – Тихон Трофимович тяжело засопел, вздохнул и добавил: – Жить и радоваться.

Похоронили Борового на церковном кладбище, под молодой вербой, которая готовилась вот-вот опушиться мягкими, ласковыми почками. Люди, толпившиеся вокруг могилы, задевали за ветки, и верба вздрагивала, как в ознобе, до самой верхушки.