Герой должен быть один - Генри Олди

— О чем? О твоих неприятностях?

— Нет. О моих не надо. Пока — не надо. Давай — о наших. А то что-то меня тетка вконец одолела.

— Какая тетка? — не понял Иолай.

— Мнемозина. Память. Вот, к примеру, ты помнишь приезд Эврита Ойхаллийского к тебе в Фивы? Самый-самый первый приезд.

Гермий помолчал и нехотя добавил.

— Ты тогда еще Амфитрионом был.

Иолай рывком сел на ложе.

— Помню, — глухо бросил он. — Только знаешь, Лукавый… давай без лишних воспоминаний. Я не бог, мне память — не тетка. Договорились?

— Договорились, — кивнул Гермий, не отводя спокойного взгляда от бешеных, налившихся кровью глаз Иолая. — Мне уйти или говорить дальше?

Трещины бежали по потолку, плетя свои бессмысленные кружева; «Хвала великому Гераклу!» — завопил во дворе тонкий голос, подозрительно похожий на голос Лихаса, и тут же утонул в хриплом многоголосом рокоте: «Хвала-а-а-а!..»

— Дальше, — Иолай тронул усталого бога за локоть, словно прося прощения за невольную вспышку. — Извини, Лукавый, по-моему, у нас обоих был трудный день…

— Не то слово. Итак: первый приезд Эврита в Фивы, состязание за право учить близнецов между Ифитом Эвритидом и предыдущим учителем… как его звали?

— Миртил.

— Да, Миртил. Потом — ничья; и этот самый Миртил наутро пропадает. Кстати, вы выяснили, что с ним случилось?

— Нет. С тех пор о нем — ни слуху ни духу. Поговаривали, что колесницу его — у нее на заднике приметная резьба была — видели не то в Арголиде, не то в Мессении…

— Колесницу — возможно. Но не ее хозяина.

— Ну и что?

— Ничего. Просто на следующий день после состязаний в предгорьях Киферона на глазах у одного пастуха учитель Миртил принес себя в жертву юному Алкиду. Я частично видел и жертвоприношение, и… приступ.

Гулкое эхо сказанного заполнило покои, превратив их на миг в подобие горного ущелья.

— И ты — молчал? Молчал до сих пор?! Почему ты не сказал мне этого тогда, раньше… когда я еще был Амфитрионом?!

— И что бы ты тогда понял? Да и не до разговоров мне было. Не веришь — у Хирона спроси. Опять же: ничья в состязаниях — это ведь не столько Миртил и Ифит, сколько я с Аполлоном. Братец мой сводный решил, что зазнался Эврит — Аполлон его еще «басилейчиком» через слово величал, — пора, мол, осадить. Ну и… осадили. В четыре руки.

— Хорошо, Гермий — зазнался, осадили, ничья… а в жертву-то себя зачем?!

— Не знаю. Предполагаю, что…

— Погоди, Лукавый. Дай-ка я соберусь с мыслями. Значит, ничья; допустим, Миртил догадывается о божественной помощи… а он горд — вернее, был горд — и решает… Нет, сам он так не решит. Значит, помогли. Подсказали. Кто? — тот, кому это выгодно. Возможно, Галинтиада, дочь Пройта, пожар ее праху! Хотя нет: явись старая Одержимая к Миртилу с такой идеей хоть до, хоть после состязаний — он бы ее в шею погнал! Неужели… Эврит-ойхаллиец?!

— Не знаю, лавагет. Но мыслю примерно так же. Если, конечно, такое условие и впрямь было поставлено покойному Миртилу; причем не после состязаний, а еще до них.

— Ну и спросите у него! Или Владыка Аид разучился язык теням приставлять?!

— Миртил не в Эребе, лавагет. Он — в Тартаре. Как и любая другая жертва Алкиду; особенно — добровольная.

— Но если в наших догадках есть хоть зерно правды, значит — Эврит… Одержимый! Причем из тех, кто был осведомлен о подлинной причине безумия Геракла!

— И в третий раз отвечу: не знаю, лавагет. Но хотел бы узнать.

«…Слава! — ревут за окном луженые глотки. — Слава возничему Геракла, Иолаю, сыну Ификла, сына Амфитриона, сына Алкея, сына Персея-а-а-а!..»

— Всех перечислили, — беззвучно шепчет Иолай, глядя в потолок, — одного забыли: самого Громовержца, Персеева отца… Дыхания не хватило, что ли?

Иолай в покоях один.

Бегут, змеятся трещины; причудливые линии треснувшей судьбы человеческой…

8

Примостившись на груде сосновых поленьев, остро пахнущих лесом, Иолай наблюдал за двумя кряжистыми рабами-абантами — коренными жителями Эвбеи, чьи спутанные волнистые кудри падали на лицо не из-за неряшливости, а согласно древней, забытой всеми, кроме самих абантов, традиции.

Абанты, сняв все, за исключением набедренных повязок, увлеченно жарили на вертеле баранью тушу, время от времени обмениваясь гортанными возгласами и сбрызгивая жаркое винным уксусом из глиняного кувшинчика. Бледные, но от того не менее жаркие языки огня жадно лизали истекавшую шипящим жиром баранину; мускулистые тела абантов лоснились от пота и, казалось, тоже сейчас начнут шкворчать и дымиться; дразнящий аромат растекался по двору — и Иолай, в общем-то не голодный, не выдержал.

Он встал, подошел к костру, одним движением выдернул из лежащего рядом бревна широкий разделочный тесак — и, сочно врубившись в бараний бок, оттяпал себе добрый кус чуть подгоревшего по краям мяса. Абанты одобрительно хмыкнули, один из них протянул Иолаю пол-лепешки и пучок чуть привялой зелени — после чего с удовольствием расхохотался, когда Иолай запустил крепкие зубы в пропахшую дымом баранью плоть.

По двору неторопливо и деловито сновали слуги, прохромал куда-то страдающий от похмелья дамат, его чуть не сшибли трое одетых в козьи шкуры детин, волокущих корзины с провизией; неподалеку коротко и умело ухал топором мясник; две молодухи, не слишком старательно завернувшиеся в голубые пеплосы, одарили Иолая многообещающими улыбками и быстро прошмыгнули мимо, потому что хмурый молодой человек не обратил на их улыбки никакого внимания.

Ворота пронзительно заскрипели, жалуясь на стражников, тянущих створки в разные стороны, и во двор неторопливо въехала влекомая гнедой парой колесница.

Басилей Эврит бросил поводья одному из стражников, по-молодому спрыгнул наземь, оправляя белоснежный фарос — накидка идеально подходила к буйно-седой гриве Эвритовых волос, — и махнул рукой поднявшемуся с поленницы Иолаю.

Именно в этот момент — ни секундой раньше — Иолай принял решение.

Он понимал, что пытаться незаметно выведать у Эврита Ойхаллийского что бы то ни было — все равно что воровать звезды с неба.

Иолаю, будь он хоть трижды племянник Геракла, басилей Ойхаллии всей правды не скажет.

Иолаю — не скажет.

Иолаю.

Ну что ж, Орхоменская битва в сравнении с тем маневром, который (возможно!) разговорит Эврита, покажется детским лепетом…

— Ты не на состязаниях? — подошедший басилей удивленно-доброжелательно смотрел на молодого человека с куском баранины в руке.