Хрущев - Уильям Таубман

22 февраля Хрущев получил письмо от Василия Андрианова, бывшего первого секретаря Ленинградского горкома, готовившего сцену для кровавого «ленинградского дела»: Андрианов предлагал выступить на закрытом заседании съезда и сообщить «то же, о чем я писал в своем меморандуме и что рассказывал на встрече с вами». Два дня спустя сталинградский товарищ Хрущева генерал Еременко предложил рассказать, как приказы Сталина едва не привели к падению Сталинграда40. В тот же день, в десять вечера, Хрущев вызвал своих помощников Григория Шуйского и Петра Демичева, надиктовал дополнительные вставки стенографистке (которая, как рассказывают, посреди диктовки не выдержала и разрыдалась) и приказал представить ему окончательный текст на следующее утро, 25 февраля41.

В сороковую годовщину секретного доклада, на конференции, посвященной юбилею XX съезда, Михаил Горбачев восхищался «огромным политическим риском», на который пошел Хрущев, его «политическим мужеством» и решимостью, с какой он, «начав разоблачение преступлений сталинского режима», продемонстрировал, что «оказался человеком нравственности»42. Но даже если забыть о секретном докладе, первый после смерти Сталина съезд стал для Хрущева «проверкой на прочность» — и эту проверку он выдержал. После своей вступительной речи в первый день съезда, как вспоминал Сергей Хрущев, отец «вернулся домой смертельно усталый, но очень довольный». Он «просто сиял. Произносить вступительный доклад на съезде — для него это была высшая возможная честь»43.

Съезд укрепил положение Хрущева во власти. Четверо его сторонников (Георгий Жуков, Леонид Брежнев, Екатерина Фурцева и Нуритдин Мухитдинов) стали кандидатами в члены Президиума, Брежнев и Фурцева также вошли в Секретариат; кроме того, состав ЦК существенно обновился за счет новых членов, многие из которых, первые секретари обкомов и горкомов, были обязаны своим положением Хрущеву44. Когда Молотова спросили, почему он не осмелился открыто возразить Хрущеву на съезде, тот ответил: «Партия была к этому не готова; нас бы просто вышвырнули». К началу 1956 года «я уже совершенно сошел со сцены, и не только в министерстве [иностранных дел]. Люди старались держаться от меня подальше. Слово мне давали только на официальных заседаниях [Президиума]»45.

Популярность при советской системе управления не имела такого значения, как положение во власти — однако она тоже шла Хрущеву на пользу. Особенно это касалось популярности в кругах интеллигенции. В 1956 году молодой Андрей Сахаров, спрашивая своего знакомого, нравится ли ему Хрущев, добавлял, что ему — «в высшей степени [нравится], ведь он так отличается от Сталина»46. Упрочившееся положение доставляло и материальные блага, от которых Хрущев никогда не отказывался, хотя порой и выражал недовольство, — например, новая резиденция, в которую он переехал с семьей в конце 1955 года47. Новый дом был возведен вместе с четырьмя другими на Ленинских горах, напротив спорткомплекса «Лужники» и неподалеку от величественного здания МГУ. Особняк, окруженный высокой бело-желтой оградой, с многочисленной охраной, стоял на крутом берегу Москвы-реки, откуда открывался великолепный вид на Москву: при нем имелся небольшой парк с дорожками для прогулок и уютными полянами (на одной из которых Хрущевы обычно играли в теннис без сетки); с западной стороны имелся фонтан, а дальше извилистые тропы вели в густой сосновый бор. Сам дом представлял собой массивное двухэтажное здание: просторный холл с мраморными колоннами, большая гостиная с деревянным полом и роскошной чешской люстрой, не менее впечатляющая столовая, где за длинным столом легко можно было рассадить двадцать человек. На втором этаже располагались несколько спален, кинозал (он же бильярдная) и обшитый дубовыми панелями кабинет, в котором Хрущев почти не бывал, предпочитая работать и принимать посетителей в столовой48.

По соседству с Хрущевыми поселились Микояны, Булганины и Кагановичи. Молотову и Ворошилову новых резиденций не досталось; правда, у них имелись роскошные квартиры в центре города и великолепные дачи, так что в этом им едва ли приходилось завидовать Хрущеву. У старших товарищей было множество других оснований недолюбливать Хрущева — а непредвиденные последствия секретного доклада предоставили им возможность действовать.

Доклад недолго оставался секретным. Хрущеву этого и хотелось49. «Очень сомневаюсь, что отец хотел держать это в тайне, — писал Сергей Хрущев. — Наоборот! Его собственные слова подтверждали обратное — он хотел, чтобы его доклад стал известен народу. В противном случае все его усилия были бы бессмысленны. Секретность заседания была лишь формальной уступкой с его стороны…»50

1 марта Хрущев отправил в Президиум отредактированный вариант доклада, который, «если не возникнет возражений, будет разослан партийным организациям»51. Четыре дня спустя Президиум одобрил распространение доклада — в виде брошюрки в красной обложке с пометкой, гласившей сначала «Совершенно секретно», а в окончательном варианте «Не для печати», — парткомитетам страны, которые, в свою очередь, должны были «ознакомить всех коммунистов и комсомольцев, а также беспартийных активистов, включая рабочих, служащих и колхозников» с его содержанием52. Иными словами, в следующие несколько недель доклад Хрущева читался на заводах, в госучреждениях, в колхозах, в институтах и даже в старших классах школ; с ним ознакомились семь миллионов коммунистов и восемнадцать миллионов комсомольцев53.

Коммунистические лидеры восточноевропейских стран услышали доклад в ночь с 25 на 26 февраля: им его зачитывали советские послы, причем очень медленно, чтобы те успевали делать заметки. Делегация ГДР была поражена, но ее руководитель Вальтер Ульбрихт быстро оправился; когда на следующее утро его спросили, что же теперь говорить молодым восточным немцам, обучающимся в партийных школах СЕПГ, Ульбрихт цинично ответил: «Скажите им, что Сталин — больше не классик». Правда, в дальнейшем выяснилось, что доклад потряс Ульбрихта больше, чем он хотел показать; он скрывал эту информацию от своего народа, пока она не просочилась в ГДР через западную прессу54.

Поляки оказались не столь осторожны. Их Политбюро позволило членам ЦК и ведущим партийным активистам зачитать русский текст на партийных собраниях. Меньше месяца спустя по всем польским партячейкам был распространен официальный перевод. Вначале было напечатано около трех тысяч нумерованных копий, но типографии по своей инициативе допечатали еще около пятнадцати тысяч. Хрущев «дал нам понять, что доклад можно опубликовать, — вспоминал Эдвард Моравский, руководитель отдела пропаганды, занимавшийся распространением доклада. — Многие в руководстве были против, и это меня не удивляло. Нужно было идти на [партийные] собрания, отвечать на вопросы; эти люди чувствовали себя преступниками»55.