Чернозёмные поля - Евгений Марков

И Надя тоже стала мечтать о подобной жизни. Вспомнился ей и другой разговор Анатолия.

— Терпеть не могу этой заказной обязанности всё знать, всем заниматься! — рассуждал он один раз по поводу воспитания девиц Каншиных. — Люди сумели ввести мотив лжи даже и такую безгрешную область, как знание. Разве можно знать обо всём, разве мы должны это знать? Кто знает обо всём, тот ровно ничего не знает! Человеку, даже способному, по силам одно, два серьёзных дела; остальному он может предаться, насколько позволяет ему главное дело; поэтому он не смеет придавать значения этим поверхностным своим занятиям. Прежде всего человек должен решить как можно искреннее, в чём его сила, куда заставляют его направляться собственные вкусы и обстоятельства его положения. Всё остальное он должен опереть на этом твёрдом центре, связать с ним, привести к нему. В этой центральной силе — сама личность человека.

Надя разделяла вполне этот взгляд Анатолия, хотя не сознавала этого прежде. С той минуты она долго думала, в чём её собственный центр? на что ей нужно опереться и притянуть все свои другие силы? Только в самые последние дни перед отъездом Суровцова просветлело в голове Нади. Она поняла своим прямым рассудком, что прошедшее складывается недаром, что его не вычеркнешь из жизни, что силу свою нужно искать именно там. Да, сомненья нет никакого. Она хозяйка, она чувствует в себе добрые порывы матери. Зачем же лгать на себя? Она должна остаться тем, что она есть; ведь и Анатолий полюбил её такою, а не какою-нибудь иною, не хитроумною книжницею, не блестящею светскою львицею. Она не Ева Каншина и не Лида Обухова; она Надя Коптева. Надя стала глубже и подробнее рассматривать себя с этой трудно добытой точки зрения. У Нади была страсть лечить народ, помогать страждущим, особенно детям и женщинам. Из всех телят Надиного хозяйства самым любимым телёнком был тот, который хромал и кашлял, который больше нуждался в её уходе. Она собирала воробьёв с перешибленными крыльями, галчат, упавших из гнезда, цыплят и индюшат, которых колесом переехали или лошадь раздавила копытом, и отделяла их под своё особенное покровительство. Бог знает, что делала с ними Надя, но только всегда она выпускала их здоровыми из своего лазарета. Надя теперь, размышляя, почувствовала в себе врача. Ей пришло сейчас в голову, почему ей всегда так нравились занятия в цветнике.

Все эти различные вкусы получили, наконец, общий центр. Надя должна быть врачом, простым деревенским врачом, таким, какого требуют неиспорченные натуры деревенских баб, ребятишек, телят и индюшат. Она будет заниматься ботаникой, сажать в саду лекарственные травы, изучать их свойства, собирать их. Анатолий познакомит её с устройством организмов, с их жизнию. Она читала давно, года два тому назад, в кабинете у отца старую макробиотику Гуфланда. Эта книга глубоко подействовала на неё, хотя она не поняла в ней многого. Но идея о науке правильной жизни, сообразной с законами природы, крепко засела в голове Нади. Она теперь изучит эту науку долголетия во всей её полноте. Она чуяла скорее инстинктом, чем соображением разума, что научные занятия Анатолия очень близки к предмету её замыслов. Он везде придёт к ней на помощь. Картина жизни южно-бережского друга встала при этом в фантазии Нади во всём своём чарующем свете. Они работают вместе, рядом друг с другом. В воображении Нади так отчётливо и в таких заманчивых красках очерчивается молодая женская фигура с кистью в руках, наклонившаяся над рисованьем. Лучи солнца играют в маленькой, весёлой комнатке, на чистых и милых предметах, в отворённое окно видны южное море, южное небо. Надя никогда не видала их, но со слов Анатолия представляла себе их неизъяснимую прелесть.

— Да, мне необходимо рисовать акварелью! — сказала сама себе Надя. — Если я буду заниматься ботаникою, цветами, мне необходимо рисовать. Когда Варя давала мне в детстве рисовальную школу, она всегда удивлялась, с какою точностью и твёрдостью я передавала рисунок. Помню, мне было легко, меня ничто не затрудняло.

У Нади слегка закружилась голова от радостного волнения надежды. Её женский ревнивый инстинкт не мог помириться даже с неясною мыслью о том, что не она, а кто-нибудь другой выполнит для её Анатолия ту картину домашнего счастия, которую он представлял себе с такою увлекательностью. Зачем он рассказал ей об этой молодой счастливой паре на счастливом берегу моря, об этой женской ручке, работающей кистью рядом с микроскопом мужа! «Анатолий никогда не забудет этой картины, всегда будет томиться по ней, что бы ни говорил он в моё утешение! — часто думалось Наде. — Я должна, я обязана взять эту кисть в свою руку. Я не хочу, чтобы, смотря на меня, он не находил того, чего просит его сердце, и искал другую, рисующую, руку».

В голове Нади созрело смелое и быстрое решение, на которое она никогда бы не рискнула в более спокойном состоянии духа. Наде вспомнилось, с какою особенною приветливостью относилась к ней баронесса Мейен в редкие визиты к ней Нади; баронесса много раз просила Надю приезжать к ней запросто, с работою, с книгою; предлагала давать ей уроки музыки, заниматься с нею немецким языком. Теперь Наде жадно захотелось отправиться к баронессе и просить её помощи. «Она такая милая, простая; я знаю, что она говорит правду; с нею я не буду стесняться, — говорила сама себе Надя. — Ведь если бы я много знала, я бы помогла ей во всём!»

У баронессы Надя видела целый портфель букетов, рисованных акварелью на прекрасной толстой бумаге. Она знала, что баронесса хорошо рисовала цветы и что ещё недавно составила для своего мужа альбом всей его оранжереи.

Баронесса немного удивилась, увидав входящую Надю, детский румянец которой, и обыкновенно очень свежий, ещё более разгорелся от небольшого смущения, с каким она входила на этот раз в дом баронессы. Надя была одна, чего она не делала до сих пор.

— Ах, это вы, chère amie, bonjour, — с доброю и искренною улыбкою сказала баронесса, поднимаясь ей навстречу и протягивая обе руки. — Собрались, наконец. Мне так хочется всегда вас видеть. Боже мой, что значит молодость! На вас посмотреть завидно, моя душечка, — продолжала баронесса, с любовью оглядывая Надю. — Вы цветёте, как настоящий деревенский розан. В столице нельзя встретить ни таких цветущих, ни таких искренних лиц, как ваше. Вы извините мою бесцеремонность! Садитесь ко мне на диван, поближе.

— Ах, вы рисуете! — почти вскрикнула Надя, теперь только заметив, что баронесса Мейен встала из-за рисовального столика, на котором были разложены все принадлежности. Она покраснела до ушей от своего невольного восклицания и поспешно прибавила, чувствуя, что сейчас сконфузится ещё более: — Я к вам с большою просьбой, Ольга Александровна; вы мне предлагали когда-то принять меня в свои ученицы.

— Я и теперь готова повторить свою просьбу, chère amie, — улыбалась m-me Мейен, которой очень нравился и детский конфуз, и детская прямота обращения Нади. — Вы захотели учиться музыке? Это прекрасная мысль.

— Нет, не музыке, Ольга Александровна. У меня, кажется, нет способности к музыке, и это очень трудно. Пожалуйста, выучите меня рисовать акварелью; я очень хочу выучиться и буду очень стараться!

Надя сказала это так торопливо и вместе с тем так убедительно и серьёзно, что баронесса посмотрела на неё внимательнее прежнего.

— С большим удовольствием, моя душечка, насколько сама умею, — ласково ответила она. — Я, признаюсь, не предполагала в вас любви к рисованию. Вы рисовали когда-нибудь? Почему вы остановились именно на рисовании?

— Я люблю цветы и мне хочется научиться рисовать их, — сказала Надя, разгораясь больше. — Красками я никогда не рисовала, а карандашом я порядочно снимала головки, животных… только давно… года три назад. Я думаю, что могу рисовать. Для этого, кажется, не нужно столько времени, сколько для музыки.

— О, конечно, если у вас есть охота и способность.

— А как часто вы позволите мне приезжать к вам? — спросила Надя.

— Душечка моя, вы знаете, я несчастнейший в мире человек; я вечно праздна. Я не веду хозяйства и не имею детей, а в деревне без этого нечего делать. Чем чаще вы, мой ангел, будете приезжать ко мне, тем более доставите мне наслаждения. Я никогда не думала, что мои рисовальные таланты пригодятся кому-нибудь. Мне будет такое удовольствие, если мы с вами сделаем успехи. Мне вы так, моя душечка, нравитесь.

— Значит, можно всякий день приезжать, Ольга Александровна?

— Всякий день? Отлично! Чего же лучше! Так вы такой ревностный художник? Но, милая моя. обдумали ли вы это хорошо? Не надоест ли это вам очень? Не помешает ли это вашим другим занятиям? Ведь вы такая деятельная хозяйка!

— О нет, для этого я брошу и хозяйство, и всё, — с увлечением сказала Надя, не умевшая хитрить.

Баронесса опытным взглядом светской женщины заметила неспокойное отношение Нади к её будущим урокам; она видела, что в этой внезапной страсти к рисованью кроется что-то другое, более серьёзное; но привычки баронессы были так далеки от обычного провинциального кумовства и в её характере было столько благородной доброты, что она не хотела останавливаться на каких-нибудь произвольных предположениях, пока сама Надя не найдёт нужным разъяснить ей истинные мотивы своего влечения.