Память льда. Том 2 - Стивен Эриксон

— Вполне, — ответила женщина, натягивая поводья и спешиваясь. Она шагнула к нему. — Сударь, я — Дестриант «Серых мечей». Ваши солдаты удерживают некоего пленника, и я прибыла для того, чтобы официально просить препоручить его нашим заботам.

Паран моргнул, затем кивнул.

— А, это, должно быть, Анастер, который прежде командовал тенескаури.

— Верно, сударь. Мы всё ещё не закончили с ним.

— Понимаю… — он замялся.

— Он оправился от раны?

— От потери глаза? Наши лекари оказали ему помощь.

— Возможно, — сказала Дестриант, — мне следует сообщить свою просьбу Первому Кулаку Дуджеку?

— Нет, в этом нет необходимости. Я могу говорить от имени малазанцев. И в этом качестве обязан прежде задать несколько вопросов.

— Как пожелаете, сударь. Извольте.

— Что вы собираетесь сделать с пленником?

Она нахмурилась.

— Сударь?

— Мы не одобряем пыток, невзирая на тяжесть его преступлений. Если потребуется, мы будем вынуждены усилить защиту Анастера и отклонить ваше прошение.

Она коротко посмотрела в сторону, затем снова сосредоточила взгляд на нём, и Паран догадался, что Дестриант гораздо моложе, чем ему показалось поначалу.

— Пытка, сударь, это относительное понятие.

— Вот как?

— Пожалуйста, сударь, позвольте продолжить.

— Милости прошу.

— Этот человек, Анастер, может считать, что мы собираемся пытать его, но данный страх есть порождение невежества. Ему не причинят вреда. На самом деле Кованый Щит стремится сделать нечто совершенно противоположное для этого несчастного.

— Она хочет принять его боль.

Дестриант кивнула.

— Духовное объятие — вроде того, что Итковиан сделал с Рат’Фэнером.

— Именно так, сударь.

Паран молчал некоторое время, затем спросил:

— Это намерение ужасает Анастера?

— Да.

— Почему?

— Потому что более в себе он ничего не знает. Он полностью отождествляет себя с болью в своей душе. И оттого боится её прекращения.

Паран развернулся в сторону малазанского лагеря.

— Следуйте за мной, — сказал он.

— Сударь? — спросила она из-за его спины.

— Он ваш, Дестриант. С моим благословением.

Она отшатнулась после его слов к своему коню, который фыркнул и отступил в сторону.

Паран обернулся.

— Что…

Женщина выпрямилась, подняла руку к бровям и тряхнула головой.

— Прошу прощения. Был особый… вес… в том, как вы сказали это слово.

— Сказал это… ох!

Ох. Худов дух, Ганос, это было ужасно неосторожно.

— И что же? — спросил он неохотно.

— И… Я не уверена, сударь. Но я полагаю, что могу дать вам совет, э-эм, впредь проявлять большую осмотрительность.

— М-да, я полагаю, вы правы. Вы достаточно пришли в себя, чтобы мы могли продолжить?

Дестриант кивнула, взявшись за поводья своего скакуна.

Не думай об этом Ганос Паран. Прими как предостережение — и ничего более. Ты ничего не сделал Анастеру — ты даже его не знаешь. Предостережение — и уж ты к нему прислушаешься!..

Глава двадцать вторая

Стекло есть песок, а песок — стекло!А муравей пляшет вслепую(так, как танцуют слепые)по краю грани — по грани края.Яркая ночью, тусклая днём —паучиха не знает улыбки,но она улыбнётся, хотямуравей всё равно не увидит,ведь слепой ничего не видит,а вот уже и «не видел»…

— Увы, от бездумного страха она дёргается, — прозвучал над ним голос провидомина. — Мне кажется, в последнее время её беспокойство стало… чересчур сильным, Святейший.

Паннионский Провидец взвизгнул:

— По-твоему я сам не вижу? По-твоему, я слепой?

— Ты мудр и всеведущ, — пробормотал провидомин. — Я лишь высказал свои тревоги, Святейший. Он уже не может ходить, а изуродованные рёбра мешают дышать.

«Он»… изувеченные… скрученные рёбра, словно костяные пальцы, сжимают лёгкие всё сильнее. Провидомин. Это обо мне ты говоришь.

Но кто я?

Когда-то я чувствовал силу. Давным-давно.

Был волк.

Волк. Угодивший в ловушку — мою грудь. Эти кости, да, — он не может дышать. Дышать так больно.

Вой исчез. Затих. Волк не может больше звать… звать…

Кого?

Однажды я положил руку на её покрытое шерстью плечо. У самой шеи. Мы с ней ещё не пробудились тогда. Так близко, шли след в след, но ещё не пробудились… печальное неведение. Хоть она подарила мне свои смертные видения, свою единственную историю — такой, какой знала, а глубоко в её сердце спала…

…спала моя возлюбленная.

— Святейший, твоя Мать задушит его в объятиях, если вернуть пленника к ней…

— Ты смеешь мне приказывать? — шипящий голос Провидца дрожал от гнева.

— Нет, Святейший. Я только говорю очевидное.

— Ультентха! Дражайший септарх, подойди-ка сюда! Взгляни на человека у ног твоего провидомина. Что ты думаешь?

— Святейший, — раздался новый, более тихий, голос. — Довереннейший из моих слуг говорит правду. Кости этого человека столь повреждены, что…

— У меня есть глаза! — закричал Провидец.

— Святейший, — продолжил септарх. — Освободи пленника от этого кошмара.

— Нет! Не буду! Он мой! Он принадлежит Матери! Ей нужно кого-то обнимать — он нужен ей!

— Её любовь губительна, — подал голос провидомин.

— Вы оба смеете мне перечить? Мне позвать Крылатых? Чтобы они вас обоих отправили в небытие? А сами ссорились за ваши жалкие останки? Да?

— Если такова твоя воля, Святейший.

— Да, Ультентха! Именно! Моя воля!

Провидомин подал голос:

— Мне вернуть его Матроне, Святейший?

— Позже. Оставь его здесь. Его вид доставляет мне удовольствие. А теперь, Ультентха, докладывай.

— Укрепления готовы, Святейший. Когда враги пересекут равнину, они упрутся в городскую стену. И не станут посылать лазутчиков в лес на холмах справа, душой ручаюсь.

— Уже поручился, Ультентха. А что эти треклятые великие во́роны? Если хоть один из них увидел…

— Твои Крылатые отогнали их прочь, Святейший. Небо расчистили, и вражеская разведка осталась ни с чем. Мы позволим противнику разбить лагерь на равнине, затем выйдем из укрытий и ударим с фланга. В это же время атакуют боевые маги со стен, Крылатые с неба и септарх Инал от ворот. Святейший, победа будет за нами.