Девичьи сны - Евгений Войскунский

— Попьешь чай?

— Попью. — Он садится за стол. — Почему не попить чаю со своей женой поздним вечером.

— Не такой уж поздний. — Маша ставит перед ним стакан чаю и садится напротив. — Что ты уставился на меня? Хочешь спросить, где я была?

— Ты была у Любы.

— Нет, — говорит она после небольшой паузы. — Нет, — повторяет тихо. — Надоело врать. Ох как надоело! Давно хотела тебе сказать…

— Не надо, Маша.

— Почему не надо? Тебя устраивает мое вранье? Нет уж, милый. Скажу. Не могу больше… Я тебе изменила. Только не думай, что я просто…

— Знаю. — Круглов сидит с опущенной головой, обеими руками держа стакан с остывающим чаем. — Ты не просто. Ты полюбила другого человека.

— Режешь по живому, Юрочка… Ну, раз ты такой проницательный, то… Сил нет больше, понимаешь, нет сил… Это вечное неустройство… без своей квартиры, без денег… извини, без надежды, что станет лучше…

— Да, да, понимаю.

— Что ты понимаешь? — с горечью говорит Маша, еле сдерживая слезы. — Если б ты понимал, ты бы давно все получил… Все, что тебе полагается — по уму, по таланту… по твоим, наконец, военным заслугам… Так ведь ничего! Ровным счетом ничего для семьи не делаешь! Все для человечества! Не меньше! Как будто я… мы с Коськой… не часть человечества…

Теперь она, уже не таясь, плачет.

— Да, да, — потерянно кивает Круглов. — Ты права. Я во всем виноват, я один… безнадежный неудачник… обитатель чужих квартир… тунеядец…

— Что ты несешь? — Она всхлипывает. — При чем тут тунеядец?

Круглов встает, подходит к раскрытому окну, к подоконнику, где спит в горшочках чужая герань.

— Машка, я все понимаю. Ты права. Ты… уйди к нему. Рогачев благополучный человек, он сделает тебя счастливой.

Маша замирает с платком у глаз.

— Откуда ты знаешь, что это Рогачев?

— Не знаю, — глухо отвечает Круглов, стоя к ней спиной. — Вдруг меня осенило.

Пауза. За колышущейся занавеской тихо нисходит белая ночь. С улицы доносится летучий женский смех.

Маша вдруг вскакивает, порывисто бросается к Круглову, припадает к нему, и плачет, и говорит сквозь слезы:

— Юрка, не смей… не смей меня гнать к нему… слышишь?.. Хороший мой, родной…

На них, раскрыв рот, смотрит Костя, возникший на пороге кухни.

И еще одна белая ночь — одна из тех ночей, когда так сильно, так глубинно ощущаешь вдруг, что мир устроен прекрасно, но совсем не просто.

А вернее, еще не ночь за окном, а долгий летний вечер. В квартире Штейнбергов идут сборы. Леонид Михайлович набивает вещами большой «абалаковский» рюкзак. Возле серванта Вера Никандровна занята упаковкой посуды. Перед тем как уложить в картонную коробку, она завертывает каждую чашку и тарелку в газету. А Галя собирает в дорогу своих кукол: одевает и укладывает их в пеструю сумку и разговаривает с ними, просит лежать спокойно, не баловаться.

— Все-таки позвони Рогачеву, — негромко говорит Вера Никандровна. — Может, Маша знает, куда он подевался.

— Станет Рогачев сидеть в субботу дома, — отвечает Штейнберг. — На даче они. Да и, не сомневаюсь, не знает Маша.

— А вдруг? Позвони, прошу тебя.

С явным неудовольствием тянется Штейнберг к телефону. Набирает раз, другой — нет, не отвечают. Он бросает трубку, закуривает.

— Прямо душа не на месте от того, что мы уезжаем, не простившись с Юрой, — говорит Вера Никандровна.

— Это у них, у боцманов, так заведено, — ворчит Штейнберг. — Вдруг исчезают… — Он подходит к книжным полкам. — Давай все же возьмем немного книг. Я бы Гоголя взял, Стивенсона…

— Леня! Уговорились ведь — летим налегке. Только минимум вещей и посуды.

— Ну хоть Ильфа — Петрова…

— Нет. За книгами и остальными вещами приедем зимой. Если устроимся за это время.

— Непреклонна, как… как боярыня Морозова.

— Неудачное сравнение, Ленечка. Ты бы вышел курить на кухню.

— Эй, комроты, даешь пулеметы, — бормочет Штейнберг, выходя из комнаты, — даешь батарею… чтоб было веселее…

Звонок. Он открывает дверь и — с возгласом «Легок на помине!» впускает в переднюю Круглова. Тот входит с виноватой улыбкой, протягивает Вере Никандровне букетик ромашек.

— Спасибо, Юра, спасибо, — говорит она. — Слава богу, появился. Да не снимай туфли, ты же знаешь, у нас не принято. Проходи.

Войдя в комнату, Круглов подкидывает к потолку Галю, та радостно хохочет и норовит усесться дяде Юре на шею. Штейнберг, однако, снимает ее с широкого кругловского плеча:

— Галочка, у нас с дядей Юрой будет серьезный разговор.

— Вечно у вас серьезные разговоры. — Галя возвращается к куклам. — А у меня с вами будет серьезный разговор…

— Юра, — говорит Вера Никандровна, — тебе надо помыться, побриться.

А Штейнберг усаживает Круглова в заскрипевшее старое деревянное кресло и, став перед ним, спрашивает грозно:

— Где тебя носит?

— А в самом деле: где меня носило? Плохо помню, где я был и что делал после того, как Маша с Костей уехали в рогачевском автомобиле. Помню только, как я утешал Машу. Она страшно плакала, билась в моих руках, а я уговаривал ее… ты поступаешь правильно, говорил я, тебе будет хорошо с ним… А он, Рогачев, стоял тут же и смотрел на нас едва ли не с сочувствием… Ну, что теперь вспоминать…

Еще помню свое отчаяние. Понимаешь, после их отъезда пала тишина. Как кариатида, держащая на плечах балкон, я вдруг ощутил жуткий каменный груз тишины. И выбежал из арутюновской квартиры.

Где меня носило? И сколько? Какие-то обрывки в памяти. Мы с Пашкой Соловьевым, бывшим мотористом нашего катера, сидим в пивной где-то на Выборгской стороне, и Пашка подливает мне водку в кружку с пивом и обкладывает матом за то, что я связался с евреями, а я пытаюсь Пашке объяснить, какой он стал сволочью, а ведь был на Балтике приличным парнем, но язык не повинуется мне… Потом, кажется, был вытрезвитель… Стыдно, стыдно… Но что было, то было, ты уж прости, что я все это вываливаю… Потом в Зеленогорске… в бывших Териоках… там живет Скляренко, был такой у нас в дивизионе химик, ведал дымаппаратурой, мы с ним ругались когда-то, уж больно был занудлив… Теперь у него дом в Териоках, ну финский, дощатый, и огород… В огороде мы и пили, и там же, в сторожке, помню, я спал… Хороший парень Скляренко, надежный… только все хотел мне доказать, что человеку нельзя давать много воли, иначе человек вред сделает и себе, и окружающим. А я кричал: «Да почему непременно вред?! Подневольный человек больше вреда причинит, чем свободный…» А-а, чушь, пьяные разговоры… прости…

Вот что помню хорошо: спал я после очередной выпивки в скляренковской сторожке, среди зреющих огурцов, и вдруг проснулся как будто от того, что меня позвали. Голос я узнал сразу: это был тихий голос Веры Никандровны. Сорвал я несколько ромашек и кинулся бежать на станцию электрички…