Добронега - Владимир Романовский

Подождав, пока он перестанет дергаться, она слезла с него — приподнялась и ступила на пол. И потянулась за рубахой.

— Подожди, куда же ты спешишь, — сказал он.

— Время дорого, — объяснила она.

— Ты ведь будешь там стоять и ждать кого-нибудь. А я уже здесь.

— Здесь? А. Ты хочешь еще?

— Ну да.

Она улыбнулась лучезарно.

— Понравилось? — спросила она.

— Очень, — признался он.

Он сунул руку в кошель и вытащил сразу три гривны. Она искренне, без излияний, его поблагодарила, спрятала куда-то деньги, и затем повторила все те же движения, что и в первый раз — встала сначала одним круглым нежным коленом, а потом другим, на ховлебенк, потерлась о Хелье мягкой теплой грудью и животом, будто ритуал какой-то рутинный выполняла, но он тем не менее был ужасно всем этим возбужден. На этот раз дело пошло лучше, без спешки и преждевременности, и вскоре Лучинка начала слегка стонать. Притворяется, подумал Хелье. А может и нет. А какая разница?

Действительно, в случае Лучинки, разницы не было никакой. На большее рассчитывать не приходилось, а то, что происходило, было в самый-самый раз, и очень приятно, очень уютно, очень тепло. Хелье переполняла нежность. Он провел рукой по мягкой спине Лучинки, нащупал ленту, развязал ее, и в несколько движений расплел тяжелую соломенно-пепельную косу. Волосы у Лучинки были такие же мягкие и уютные, как ее тело. Хелье гладил их, восхищаясь, и ужасно хотел Лучинку поцеловать. И поцеловал, притянув к себе, заставив ее чуть согнуться. Губы у нее оказались мягкие, а язык прохладный. Она совершенно не была похожа на Марию, с чего он взял! А даже если и была похожа, то представлять себе сейчас Марию, как он рассчитывал изначально, было бы глупо — у Лучинки были свои немалые достоинства. Прижавшись губами к ее шее возле ключицы, Хелье снова пережил выброс семени. Он был почти удовлетворен. Он бы остался еще, или заплатил бы Лучинке за весь день, и они пошли бы куда-нибудь поесть, а потом сняли бы комнату в каком-нибудь кроге, но в заведении при торге ждал брат Артем, и ждал давно. Нельзя бросать попутчика. Хелье оделся, привязал сверд, натянул робу, и Лучинка тоже оделась.

— Выйди ты первый, — сказала она.

И тут она сама поцеловала его — в щеку. И он тоже ее поцеловал. В щеку.

И вышел.

Брат Артем был основательно пьян, приглашал Хелье выпить вместе с ним, клялся ему в симпатии и дружбе, и не желал никуда идти, но Хелье настоял. Ветер был вовсе не попутный, Хелье боялся один расправлять парус, взялся за весла, и пошел на север, стараясь держаться линии, где течение не такое сильное — как ему казалось. К концу путешествия мускулы будут огромные как у Дира, подумал он неодобрительно, а руки в мозолях. Брат Артем распевал какой-то греческий церковный гимн, привалившись к борту. Вскоре он уснул.

День выдался особый. Хелье только что исполнилось двадцать лет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ УСИЛИЯ

В Киев его тянуло ужасно, и рано или поздно, понял он, он туда поедет — если не примет какие-нибудь меры. Любеч — в противоположной от Киева стороне, и Ярослав зачем-то хочет меня видеть. Это лучше, чем просто бездействие. Это отвлечет. Может быть.

Он пришел к игумену Иоанну и сказал, что будет отсутствовать неопределенное время. Игумен налил в кружки бодрящего свира и они выпили.

— Не горюй так, — напутствовал игумен. — Может, все обставится.

Образуется, понял Хелье.

— Может быть, — ответил он. — А скажи мне, игумен, любил ли ты когда-нибудь?

Игумен улыбнулся греческими своими зубами, хлебнул бодрящего свира, и сказал так:

— Конечно любил, я ведь в степени смысла сын Эллады.

— Но потом ты решил, — развил Хелье эту мысль, — что любовь — суета.

— Нет, — игумен покачал головой, неодобрительно смотря в кружку. — Брату кружкомою голову надо отдернуть. Плохо моет.

— Но если не суета, то как же?

— Если тебе отвечают взаимно, то не суета. А если не отвечают — суета.

— Тебе не ответили?

— Почему же? Ответили.

— Но ведь ты монах.

— Сейчас да. А тогда я не был монах.

— А почему ты стал монахом?

— Призвание.

— Ничего не понимаю.

— И не надо. Что бы я тебе сейчас не молвил, все поймешь превратно, во вред тебе.

— А Бог справедлив?

— А?

— Справедлив ли Бог, игумен?

Игумен помолчал некоторое время.

— Думаю, что в степени смысла — да, — сказал он. — И еще думаю, что Он на лодке катается много, очень любит.

Оба засмеялись.

— Но я серьезно спрашиваю, — попытался возмутиться Хелье.

— Я, Хелье, сын мой, уже выбрался из возраста, когда народ серьезно спрашивает и отвечает.

— Устал?

— Нет. Просто убедился, увидел доказательства, что серьезно спрашивают глупости. Не всегда. Почти всегда. И сердце мое переполняется жалостью, когда я думаю, сколько пришлось толер… терпеть Наставнику… то есть, Учителю… которого постоянно серьезно спрашивали. Он им молвит о Царствии Небесном, а они спрашивают, как обмануть соседа или привести жену в повиновение безусловное. В Киеве есть парень местный, десять годов всего, у Ипполита учится, зовут Илларион. Знаешь?

— Знаю очень хорошо.

— Он знаменит в киевской церковной администрации тем, что поставил всех на тупик вопросом про пряники.

Хелье засмеялся.

— Вот ты видишь, — сказал Иоанн. — Ты смеешься, а не серьезнишься. Из этого я могу заключить, что вопрос про пряники важен более, чем многие серьезные вопросы.

— А что за вопрос? — спросил Хелье.

— Почему дети не получают пряников, если они поступают не как велит им владыка Ипполит, но по совести? Если перевести это на более… доставательный?… нам язык… нет, не доставательный…

— Доступный, — подсказал Хелье.

— Корректно. Доступны. Если перевести, на более доступный взрослым людям, то вопрос есть так — почему церковная администрация считает, что покупка детской души за пряники — не такой большой грех, чем покупка взрослой души за деньги? То есть, у каждого священнослужителя есть долг наперед администрации. Но ведь есть еще и долг христианина, а он важнее. Думаешь?

— Да ну, — сказал Хелье. — Все это глупости. Просто Илларион сластена и за пряники готов на все.

— Точнейше, — подтвердил Иоанн. — Но ведь пряники, сравнение с другими — очень невинная страсть.

Хелье помрачнел и побледнел. Да, подумал он. Тут он прав. Куда мне до Иллариона, Илларион по сравнению со мною — святой.

— Благослови меня, святой отец, — попросил он.

— Это всегда. Не откажу.

Брат Артем перевез Хелье на другой берег Днепра. Обнялись. В дорогу брат Артем дал Хелье краюху хлеба и огурец, хотя дороги-то было полчаса обычным шагом.

— Не очень там, в миру, буйствуй, — наставительно произнес брат Артем. — А как припечет, закручинишься, так всегда пожалуйста к нам. Не обидим. И вот еще что. Игумен велит, чтобы робу-то ты мне отдал, потому ты нам… э…

— Порчу репутацию, — сказал Хелье. — Это он прав.

Тут же на берегу он скинул робу, натянул шерстяную рубаху, купленную в Киеве, и закутался в сленгкаппу. Брат Артем перекрестил его и поехал обратно через Днепр.

Легкий мороз раздражал ноздри. Хелье следовал к Любечу маршевым шагом, напевая какую-то глуповатую песенку, слышанную им в Корсуне. Все дальше и дальше от Киева. С каждым шагом все дальше.

Показался холм с детинцем на вершине. Все как у взрослых, подумал Хелье, детинец вон, стенка, башенки, терем. Церковь еще не управились построить, ну да это не беда, славянские территории велики, поэтому время течет медленнее.

На подходе к холму его окружили всадники — восемь человек. Он схватился было за сверд, но в него целились из трех луков.

— Наконец-то! — сказал Эймунд, спешиваясь. — И как вовремя! Не бойся, здесь тебя никто убивать не будет. Веревку мне.

Один из всадников, наклонившись с седла, протянул ему веревку, но Хелье решил, что как только этот гад, любовник Марии, протянет руку за его, Хелье, свердом, он перережет ему глотку, а дальше — пусть с ним делают, что пожелают.

— Тебя нужно показать князю, — доверительно сказал Эймунд, приближаясь. — А, плотник? Думал ли ты, что такая честь тебе выпадет — сам Князь Новгородский назначит тебе наказание. И в твоих силах облегчить участь свою. Для этого…

— Новгородский? — переспросил Хелье.

— Молчи, подлец. Давай сюда сверд.

Левой рукой Хелье медленно вытащил сверд вместе с ножнами из-за пояса и протянул его Эймунду поммелем. Эймунд передал оружие одному из конников.

— Руки вперед, — сказал он.

Хелье протянул вперед руки, и Эймунд связал ему запястья, а конец веревки намотал на луку своего седла, после чего он стукнул Хелье кулаком в скулу, и сигтунец рухнул на землю.