Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот - Сергей Сартаков

Вчера, пообедав с Ликой, он предложил проводить ее до дому. Девушка охотно согласилась. Можно было ее и не спрашивать. Если бы он позвал ее на дно морское, Лика опустилась бы с готовностью и на дно морское. Полететь на Луну? И на Луну бы полетела.

Они ехали сперва в автобусе, потом в метро, потом на трамвае, в беспрестанной сутолоке людской, обычной к концу рабочего дня. Связного разговора у них не получалось. Но когда сошли с трамвая и побрели неторопливо пешком, пересекая наискосок тихий окраек Измайловского парка, слово за слово Лика поведала Александру, что в семье у них стало опять очень плохо. Притихший было на некоторое время, отец теперь снова пьет, буйствует, избивает маму. И все требует от них: денег, денег… А разве эту прорву когда-нибудь заполнишь?

Лика шла потупясь, стыдясь, что ей приходится такое неприглядное рассказывать о родном отце. А сдержаться уже не могла. Когда человеку больно, он кричит.

Александр держал ее холодные, тонкие пальцы в своей руке, ласково, ободряюще пожимал. Больно было и ему. Та душевная откровенность, с которой Лика делилась своим горем, захватывала и его, не позволяла оставаться безучастным.

Он принялся убеждать Лику, что ей следует бросить все это, уйти из дому, жить независимо. Лика печально качала головой: «А как же тогда мама? И сестренка? Нет, я не могу бросить их, я не такая…» Александр говорил, что надо тогда ей уйти вместе с матерью и сестрой. И Лика опять покачивала головой: «А куда уйдем, на какую жилплощадь? Да если бы и ушли, так папа все равно и там нас разыщет, станет снова жить вместе. Ему же деньги от нас нужны». Александр возмущался. Гнать его прочь! С милицией, наконец. Какой он родной человек, если жизни им не дает? Но Лика и тут не могла принять его советы: «Гнать… Будто испугается! В милицию мама пробовала заявлять. Там отвечают: «Нет у вас права запрещать ему жить со своей семьей. Отвлекайте сами его от бутылки. Вот уж если нахулиганит, сообщите, посадим суток на пятнадцать или оштрафуем». Посадят, так на нас он обозлится еще больше, а оштрафуют — нам же с мамой платить».

Не отступая, Александр говорил, что надо тогда Вере Захаровне попросту оформить развод. Пробовали, оказывается. Петр Никанорыч категорически отказался давать развод. Это же понятно! И в суде их тоже не поддержали. Отец на суд явился чистенький, выбритый, трезвый, выложил на стол свои документы инвалида-пенсионера и расплакался, обещал все уладить миром и по-хорошему…

Чем дальше забирался Александр в непроходимые дебри внутрисемейных отношений Пахомовых, тем отчаяннее представлялось ему положение Лики. Так вот и пролетят все ее молодые годы, без радостей, без тепла на сердце, без ясной цели — день прожит, и ладно. Чем же и как ей помочь?

Он нечаянно ударил Лику в самое больное место, мимоходом обронив, что вот, дескать, она выйдет замуж, и тогда все уладится. Лика сразу выдернула из его руки свои тонкие, так и не потеплевшие пальцы, воскликнула: «Да вы что, смеетесь? Как я замуж выйду? Маму тогда и сестренку вовсе на погибель оставить? А с собой такой хвост никому не приведешь, сама я и то никому не нужная».

И тогда Александр, вдохновясь, заявил, что он еще строже, чем в первый раз, припугнет ее отца. Не бросит все-таки Петр Никанорыч бесчинств своих — никто иной, он, Александр Маринич, возбудит против него уголовное дело. От имени общественности. Лика только лишь недоверчиво улыбнулась: при чем тут «общественность», когда их дело чисто семейное? Так всюду считают.

Петр Никанорыч был дома. Но припугнуть его Александру не удалось. Он бесчувственно-пьяный лежал на своем бражно-пропахшем матрасе и ни на слова, ни на довольно-таки крепкие толчки не отзывался. Лика стеснительно теребила Александра за рукав: «Не надо, Саша, не надо! Мы тут уж сами как-нибудь…» Вера Захаровна сидела у постели Дуси, тихо плакала. Она даже не отозвалась на приветствие Маринича, не повернулась в его сторону. Мало ли всяких любопытствующих людей к ним заходит…

Потом Лика показывала ему самый короткий путь к трамвайной остановке, через парк, по малохоженой тропе. Брела прижимаясь к его плечу, и рассеянно, думая совсем о другом, с какой-то отчаянной душевной надсадой говорила, что есть же на свете такие счастливые люди, которые в лотерею или по займу выигрывают крупные суммы. Даже по десять тысяч! А ей — хотя бы рублей пятьсот! И себе и матери пальто зимнее. Кровати хорошие купить. И еще, на месяц целый, обо всем забыть и закатиться куда-нибудь на юг, к морю, пожить без всяких забот…

И вдруг ткнулась головой ему в грудь, мгновение так замерла и отпрянула. Пошла обратно со средины пути, не попрощавшись, не сказав вообще ничего, то и дело сбиваясь с протоптанной тропы на непримятую траву.

Александр провожал ее взглядом. Славная девушка! Чем же, чем и как ей помочь?

Откуда-то сбоку вынырнул, почти столкнулся с Ликой высокий, взлохмаченный парень. Волосы тяжело напирали ему на поднятый воротник пиджака. Маринич узнал, это — Жора, сосед Пахомовых по дому. Парень по-свойски, развязно махнул рукой в попытке схватить Лику за талию, но девушка, словно копируя, таким же быстрым и небрежным взмахом руки хлестнула парня по лицу. И, не запнувшись, не задержавшись даже на секунду, пошла своей дорогой.

Парень было кинулся за ней, но тут же остановился и только вдогонку прокричал какую-то злую похабщину.

Всю ночь потом Александру мерещилось черт знает что. Но выспался он все же отлично и наутро в свой отгороженный фанерой кабинет вошел с таким ощущением, будто вообще ничего не было накануне.

А день начался — и все вновь предстало в своей реальной действительности.

Заглянула Лика, не очень умело подрисованная, но с хорошо лежащей прической. Поздоровалась, сказала:

— Саша, я в банк поехала!

Ей не хотелось уходить. Она стала что-то припоминать из вчерашнего. Вдруг в ужасе спохватилась: «Машина стоит дожидается. Ну, будет мне от водителя!»

Едва за Ликой закрылась дверь, явился Мухалатов. Привычно подсел к столу, локтем оттолкнул счеты, чтобы лежать руке было удобнее.

— Ну — сказал он, позевывая.

— Поехали, — сказал Александр, догадываясь, за, чем пришел Владимир.

— Очень кстати. Не надо самому начинать. Пусть он сперва до конца выговорится. А вообще, если Владимир, вчера бросив телефонную трубку, сегодня сам лично пожаловал, значит, дело Власенкова серьезное.

— Как живем? — спросил Мухалатов. И снова протяжно зевнул. — Не выспался. Фигурально, всю ночь провел с Риммой. Сперва сидели в знакомой тебе «Андромеде», потом провожал ее на дачу, и там высококультурный Василий Алексеевич с такой отменной любезностью, будто пещерного жителя, принял меня, что Римма выскочила из дому вслед за мной и провожала до Москвы. Ну, а потом, разумеется, и я снова ее проводил. До ворот только. Положение обязывает, все-таки девушка. И совсем потом, под утро, она еще приснилась мне. Да. Но проклятый будильник зазвонил на самом интересном месте.

— Володя, мне не нравится… ты как-то так о ней говоришь…

— А когда, о ком и о чем я говорил иначе? Язык мой! Что же касается Риммы — подозрения да не коснутся жены Цезаря. Это хирургическая бестеневая лампа. Римму можно поднять к потолку и при ее свете спокойно делать любые операции.

— Римма любит тебя!

— Вот потому я так высоко, под самый потолок, ее и поднимаю. А меня нельзя не любить. Я тоже человек хороший. Хотя, наоборот, весь соткан только из теней. Меня не любит один Василий Алексеевич. И то несправедливо. К студенту Мухалатову он, между прочим относился хорошо.

— Почему, ты думаешь, он не любит тебя? — с сомнением спросил Александр.

— Отцы всегда не любят тех, кого любят их дочери, — афористично разъяснил Владимир. — А товарищу Стрельцову, в частности, кажется, что дети его единственной дочери будут непременно носить отчество — Риммовичи.

— А тебе давно бы уже следовало сказать Василию Алексеевичу, что его внуки будут носить отчество — Владимировичи.

— Трепаться, Сашка, сам знаешь, я люблю, но трепаться насчет Владимировичей — преждевременно. Пусть уж лучше по ночам товарищ Стрельцов со мной разговаривает высококультурно и Римма провожает меня до Москвы. Это никому не в ущерб, а жизнь между тем крутится, вертится, как шар голубой.

— Для меня мудрено, Володя.

— Вполне естественно. Новый аккумулятор, да еще такой, которому дается собственное имя автора, тебе не придумать бы. Хочешь проще? Владимировичей я пока не хочу, а Риммовичей — порядочность не позволяет. Ты же сам любишь напоминать о герценовской клятве! Ну, а Василий Алексеевич заурядно ревнив, до тошноты обыкновенно ревнив. Не знаю, каких диоптрий и из какого сплава у него очки, но явно сквозь эти очки он видит не Владимира Нилыча Мухалатова, а Мефистофеля и Дон Жуана. Хотя, как известно, упомянутый Дон Жуан соблазнил две тысячи трех женщин, а бедному Володьке до этого райского счета не хватает пока еще ровно двух тысяч. Включая и Римму, которая вообще несоблазнима и оттого наиболее соблазнительна. В этом частном случае можно бы и на Риммовича рискнуть… Ну да ладно, — он звучно хлопнул по столу ладонью. — У меня к тебе есть и другой разговор.