Виктор Васнецов - Владислав Бахревский

Виктор Михайлович встал.

– Вы поиграйте еще, попойте. А мы с Аполлинарием пойдем подышим.

У крыльца в вечернем неверном свету, как соты драгоценного минерала, светилась сирень.

– Вот и вспомнишь Врубеля, – сказал Виктор Михайлович.

Они сошли по ступеням в сад и, до нежности чувствуя братскую близость, молча пошли по темной, насупившейся липовой аллее. Сели на лавочку.

– Я картину задумал, – сказал Аполлинарий. – Эта будет – последняя…

– Да, – вздохнул Виктор, – такие ужасные слова, а уже не пугаешься. Что же ты задумал?

– Вечер… Зеленый, молодой от зелени парк. Деревце, поддавшееся ветру. В движении, в жизни. Пруд. Усадьба без признаков жизни. Старик на каменной скамье. Седой, согбенный, погруженный в свое прошлое… «Баллады Шопена» – назову.

– Не красивенько ли? Аполлинарий пожал плечами.

– Все будет просто. Простота не позволит уронить искусство.

Виктор Михайлович вдруг взял брата за руку. – То, что ты говорил о Василии Блаженном, о храме Христа Спасителя… Может ли это быть?

– Может, – сказал Аполлинарий.

– Этого не будет! – яростно крикнул Виктор. – Репин, говорят, возвращается. Мы не позволим… Аполлинарий, пока мы живы, этого нельзя позволить. Тут о себе и думать даже не надо… Я-то, брат, совсем уж… не тот. Но если ты даже один останешься, не отступай.

Тихо, радуясь теплу, пели в канавах лягушки…

Аполлинарий Михайлович не отступил.

В 1929 году общество «Старая Москва», которое в одиночку боролось за сохранение исторических памятников, было распущено.

В книге «Страницы прошлого» Всеволод Аполлинариевич Васнецов приводит черновик письма, которое Аполлинарий Михайлович отправил в 1930 году в газету «Известия». Речь шла о сохранении храма Христа Спасителя.

«Этот памятник – народное достояние огромной материальной стоимости, – читаем мы в сохранившемся документе, – над которым работали более пятидесяти лет, представляет несомненную художественную ценность. На его стенах мы видим работы таких известных художников, как Суриков, Семирадский, Марков, Сорокин, Савицкий, В. Маковский, и других. Кроме того, масса скульптурных изображений, украшающих его наружные стены и бронзовые двери, также сработаны известными в то время скульпторами. Помимо того, прекрасной тщательной работы мраморная облицовка стен внутри храма стоит того, чтобы ее сохранить как техническую и художественную ценность.

Не прибегая к сносу памятника и жилых домов, для постройки Дворца имеется прекрасная местность: ближайшая часть Ленинских (Воробьевых) гор, примыкающая к городу…

Величественное здание Дворца Советов на… Воробьевской возвышенности, окруженное садами: Нескучным и огромным парком Воробьевых гор, будет отовсюду видно и еще усилит мнение о Москве как о красивейшем городе Европы».

К мудрым доводам великого знатока древней Москвы Аполлинария Михайловича Васнецова не прислушались. Уничтожение памятников старины продолжается и в наши дни.

В начале мая 192G года на выставке АХРР, где очень хорошо были представлены Архипов и Кустодиев, встретились Виктор Михайлович и Михаил Васильевич. Обрадовались друг другу и договорились написать портреты. Васнецов – Нестерова, Нестеров – Васнецова.

Они сидели, взглядывая друг на друга быстро, остро, и потом улыбались, покачивая головами. То, что они писали теперь портреты, было и прощением всех вольных, невольных обид, но ведь и состязанием. И былая молодость вскипала в их сердцах, и дело спорилось.

– Ты знаешь, что обо мне Чистяков-то говорил? – спросил Виктор Михайлович.

– Он много успел наговорить.

– Ну, обо мне так сказанул, что и через сто лет не забудут. Были, дескать, у него два ученика: Васнецов – не допекся, а Савинский – перепекся. Так что, Михаил Васильевич, коли у меня не получится – не обессудь, я из недоделанных.

В огромной мастерской было чисто, светло и тихо.

– Люблю свежевымытые полы, – сказал Нестеров.

– Племянница постаралась.

– Хорошо у тебя. Как под волшебной шапкой.

– Под какой такой шапкой?

– Ну, не знаю, под какой. Словно, говорю, заповедное царство. За стенами великая буря, а здесь ни одна вещь с места не сошла.

– Это правда, – сказал Васнецов. Он отложил кисть и палитру, подошел к картине «Сивка-Бурка». – Небось осуждаешь… Жидковато! Сам знаю, что жидковато, да написалось эдак, и никак иначе.

На большой картине было слишком много легкого пространства: небо, терем, белый конь.

– Хитрым критикам иносказание подавай! Без иносказания уже вроде бы и картина не картина.

– А разве Баба Яга твоя не иносказание?

– Да нет же… У меня все в чистом виде, Баба Яга так Баба Яга. Погляди на «Царевну-Лягушку» – эвон как лебеди-то вверху летят, танцу вторят. Хорошо ведь летят, Михаил Васильевич? А плясунья-то! Истинная царевна.

– С Царевной-Лягушкой согласен. Это картина Васнецова.

– Они все мои… Мы с Горьким хорошо на сказках душу отвели. Горький меня понял. Тут вот на диване… он усы свои поглаживал, а я бороду. До чего же сладко с иным человеком беседуется… Вот говорят – сказка, детишкам на сон грядущий. А хотя бы и так! Только из снов-то этих и является на божий свет и душа народа, и ласка его, и хитрость, и вздох по несбыточному. В сказке – вся наша жизнь, ум, совесть…

– И бессовестность.

– И бессовестность, Михаил Васильевич! Правильно. На махинку мою погляди – сказка о спящей царевне, об уснувшем царстве. Что это, нелепица? Игра фантазии, никому не нужной?

– Ну а что же все-таки?

– Не знаю.

– Как же так?!

– Так вот, Михаил Васильевич. Может, мальчик-то какой-нибудь придет к моей картине, поглядит и расколдует. Всех нас расколдует.

– Почему же мальчик?

– Принцесса ведь! Для мальчиков принцессы очень даже притягательны.

– А не та ли в сказке мысль: беспробудный сон – это оберег всего нежного и прекрасного, что есть в народе, красота про запас, ради светлых грядущих дней?

– Вот видишь? Видишь, как ты хорошо придумал! А ведь не вьюноша. Значит, и нам с тобою, людям много пожившим, сказка все-таки нужна.

Виктор Михайлович сел было, но тотчас привскочил, тыча пальцем в усача в картине «Царевна Несмеяна».

– Видишь Катара?! Сюда я его поместил, пусть тут теперь живет. Помнишь, как подкручивал свои усишки – настоящий польский круль… Ах, Вильгельм Александрович, как ты теперь живешь-можешь? Ведь и ему семьдесят пять.

– А где он? Я его совсем из виду потерял.

– В Киеве. Он так и жил в меблирашках. А дом этот всем властям нравился. И у красных там был штаб, и у белых. Белые-то и приняли старика за шпиона, чуть не кокнули. Сбежал к Эмилии Львовне, да так и остался у них. Лёля его пожалела, золотая наша девочка.