Сам о себе - Игорь Ильинский

Роли были интересные. Персонажи, которых я играл, встречались друг с другом в кадрах. Трудно было догадаться, что эти роли играются одним и тем же актером. Но эти роли успех у зрителей имели средний и не полюбились публике так, как некоторые другие мои роли в кино. Причиной тому была именно оторванность от жизни, к которой мы ошибочно стремились. Образы были оригинальными, но и надуманными, не типичными и не принимались зрителем близко к сердцу.

И все же фильм, с моей точки зрения, получился в общем не плохим, но скромным и бедным, потому что технические возможности у нас были весьма ограниченны. Мы удостоились даже авторской похвалы Ильфа и Петрова и их друзей Катаева, Кольцова и других, которые были на просмотре.

Но нас ждал разгром. Почему-то наша картина в рецензии «Правды» сравнивалась с прекрасным фильмом Александрова «Цирк», которому, конечно, отдавалось громадное предпочтение и который нам ставили в пример.

У меня после этого неуспеха уже и не было охоты ходить по начальству и доказывать на словах, что я могу еще что-то попробовать, сделать и просить доверить мне еще какую-либо работу.

В свое оправдание для курьеза могу еще вспомнить о довольно парадоксальном отношении авторов сценариев «Цирк» и «Однажды летом» Ильфа и Петрова к вышедшим фильмам. Ильф и Петров были вполне удовлетворены нашим фильмом. А незадолго до выпуска «Цирка» они сняли свои фамилии с титров, так как считали, что сценарий их искажен и изменен режиссером без согласования с ними. Но победителей не судят. Г. Александров со своим фильмом имел, несмотря на такое, может быть, слишком придирчивое и принципиальное отношение авторов сценария, большой и неоспоримо заслуженный успех.

Вскоре после выпуска фильма «Однажды летом» я пришел к довольно плачевному состоянию. В кинематографии у меня дела пошли совсем плохо. Мне не только не давали самостоятельной работы, но режиссеры почти перестали приглашать меня на мало-мальски интересные роли. С их точки зрения, я уже был в достаточной степени использован, изжил себя, а моя несколько гротесковая манера игры не соответствовала тому строго реалистическому пути, по которому развивалась советская кинематография. Мне кажется, я не ошибусь и не преувеличу, если скажу, что мое имя в кинематографии в это время приобрело какой-то специфический и не очень достойный характер, как имя актера дурного тона. В праздновании пятнадцатилетия советской кинематографии я был, как говорится, совершенно обойден каким бы то ни было вниманием. Передовая театральная и кинообщественность признавала еще за мной репутацию интересного театрального актера, главным образом Театра Мейерхольда, да и то в прошлом. И... вдруг я почувствовал себя сброшенным со всех счетов.

Многие сверстники перегнали меня, продолжая совершенствоваться и в театре и в кино. Я остался вне театра, вне кино, а занимался только художественным чтением. Времени у меня для этого было достаточно. И художественное чтение не только оказалось более полезным для меня, чем об этом можно было думать, но прежде всего помогло мне не прекращать творческой работы. А полная остановка для актера смерти подобна. Очень мало зрителей, представителей театральной общественности знало, что я не остановился в своем развитии и что художественное чтение открывало для меня новые творческие возможности в театре и кино: мало кто интересовался и слышал меня, а еще меньше было тех, кто надлежащим образом расценивал мою работу по художественному слову.

На пути актера и каждого работника искусств, чье имя стало любимо народом, стоят опасности. Если любовь и уважение приходят к нему в результате упорного труда и совершенствования, то эти любовь и уважение непоколебимы. Но если в такой любви есть доля чрезмерного минутного восхищения, рекламной шумихи, преувеличенной захваленности или вульгаризации любого вида, то неминуемо наступает и обратная реакция.

В моей творческой деятельности наступил момент, когда мне надо было осознать свое положение, понять и примириться с подобной реакцией, так как она была, по сути дела, закономерной. Единственным выходом из создавшегося положения мог быть пересмотр своих позиций, путь самосовершенствования и отхода от лихорадочных, суетливых потуг борьбы за утверждение «своей славы», а вместе с этим утверждение мелких, ставших порочными, своих штампов и «доходчивых» приемов. Я чувствовал себя Мальволио из шекспировской «Двенадцатой ночи», когда ему открылись слова: «Сбрось свою кожу и явись свежим». Рядом с ними вспоминаются последние слова сонета Китса о славе:

Ты с ней простись учтиво, и рабойОна пойдет, быть может, за тобой.

В то время мною руководило чувство, а не голова и рассудок. Шестое чувство толкало меня на новую, живую работу, на новую творческую жизнь, на пересмотр и усовершенствование мастерства. Голова моя определяла только одно, что работать мне негде. Столь дорогое в годы зенита время улетело. Прошло три года с тех пор, как я ушел из театра и неудачно попытался обосноваться в кино, а новых перспектив вообще для какой-либо работы в театре или кино не было. Первый год я утешал себя тем, что отдыхал от театра и кино, мазания физиономии, от надоевших костюмов, от грязи и пыли. Это было смешное утешение. Через год я ужасно скучал. Не так уж я был удивлен и удручен, что мне не было никаких предложений из театров. Но их все же не было! Для меня настало очень тяжелее время. Тяжелое и критическое. Можно было озлобиться, обидеться. Но, к счастью, этого со мной не случилось. Я понимал, что обижаться не на что. Да и не на кого. Ведь никто лично меня не травит и не давит на мою индивидуальность. Мой кризис обусловили те же самые объективные обстоятельства и тот самый поступательный ход советского искусства, которые в первые годы моей работы вынесли меня вперед и благоприятствовали моему росту. В дальнейшем я смог самостоятельно очистить от всяческой шелухи и засоренности свое мастерство, пересмотреть органически свои вкусы, подчас не свойственные мне, а привитые со стороны. Я стал больше внимать своему собственному вкусу и собственной оценке многих явлений в искусстве.

Но опять-таки надо повторить, что анализировать свою деятельность легко теперь, оглядываясь назад. Тогда же совершенно определенно больше работали чувства и эмоции, нежели разум. Все хорошее рождалось и постигалось эмоционально и органически. Я, как художник, перестал любить в своем актерском искусстве плохие, преходящие, наносные качества, так как передо мной вырастали новые, более глубокие неизведанные задачи и цели моего искусства, которыми я начинал восхищаться и которыми затем мне предстояло овладеть, а затем и полюбить всей душой. Полюбив это новое, более совершенное, я еще больше осознавал никчемность или слабость старых приемов, старых навыков игры, которые, таким образом, выявлялись мною как штампы, тормозящие дальнейшее совершенствование. Если я искал хороших садовников в Комитете по делам кинематографии и не находил их, то мне больше повезло в Комитете по делам искусств, куда я в конце концов обратился после трехлетней вынужденной бездеятельности.