Иероглиф - Токарева Елена О.

Мама для начала добрых перемен в моей жизни устроила меня в другую школу, в центральную, мало того, это была школа при какой-то международной организации, кажется при ЮНЕСКО. С преподаванием ряда предметов на английском языке. Мне было четырнадцать лет. На дворе была ранняя веселая бандитская демократия. Каждый день по городу мотались люди с флагами. Поэтому в школе учились не только дети знати, но и простые дети коммуналок. Наш класс был поделен на две части. Одна часть углубленно изучала английский язык, а другая часть его учила не углубляясь. И в этой другой части я встретила свою первую любовь. Это был мальчик Рома из трудной семьи. Папа у него был обыкновенный военный. А мама – медсестра.

2. Про Рому, который был из трудной семьи

«Из всех наших мальчиков в классе только он один заставлял меня цепенеть. Он смотрел на меня равнодушно и безжалостно. На мои жалкие блеклые волосы, кривые зубы и светлые глаза».

Случилось это почти четыре года назад. К тому времени я уже год проучилась в новой школе. Рома… Он был самый высокий и крепкий. Широкий в кости. Его рука с широким запястьем уже обрастала мужской растительностью и заставляла меня неотрывно вглядываться в нее, представляя, какая это рука там, под серым рукавом его простой грубой рубашки. Голос у него был ломкий, с хрипотцой. У него были широкие, как сковорода, ладони и упрямый загривок. Глаза Ромы были того исключительного светло-голубого цвета, какого с трудом добиваются девушки с помощью линз. Он любил смотреть прямо в глаза учителям. За эту его странную манеру Рому, должно быть, назначили старостой класса.

Он меня не замечал. Я испытывала разнообразные эмоции в его присутствии. У меня пробегали мурашки по коже, если он равнодушно смотрел в мою сторону. У меня мокрело в трусах, и я мгновенно покрывалась потом, если мы соприкасались руками на физкультуре. Я шла в школу как на праздник лишь потому, что там был Рома. В его присутствии я не могла думать, плохо решала задачки, я вся превращалась в чувство. Короче, я была влюблена в Рому смертельно. Рома был самый завидный парень из всех, и шансы мои были невелики, но я рассчитывала на взаимность, потому что по характеру я была лидером. Воспоминание о том, как я из белого червячка превратилась в мотылька, пыльную дрянь, но ведь летающую, жило во мне, и моя генетическая программа упрямо гнала меня туда, где я неизбежно превращусь в бабочку ослепительной красоты. В моих слабеньких пыльных крылышках был заключен генетический код, который неминуемо вел меня к победе над земным притяжением. Я знала, что наступит день, и я оторвусь от серой земли, от ее пыльной поверхности и воспарю, налившись ярчайшими красками, блистая в солнечном свете. И не могла бы смириться, если бы мой шанс прошел мимо меня.

Роману тяжело жилось на свете. Его отец, военный, мало получал. А его мама была средний медперсонал. Медсестра. Начиная с шестого класса, Рома подрабатывал. Тогда стало модно мыть окна и фары у машин, когда машины останавливались на светофоре.

После школы Роман заходил к школьной уборщице, брал в кладовке свое личное ведро, тряпочки и шел на перекресток к Главной площади, где на светофоре пыхтело огромное количество немытых машин. Рома «держал» это место. Он был бригадир шайки маленьких оборванцев, которые крутились в этом уличном бизнесе.

Как только машины тормозили на светофоре, с обочин, со всех концов, к машинам неслись пионэры с тряпками и ведрами. Они брызгали на переднее и заднее стекло жидкостью под названием «Секунда» и протирали стекло, размазывая грязь. Мой Рома строго следил, чтобы водители оплачивали навязанные им услуги. Если кто-то негостеприимно закрывал окошко, демонстрируя свое пренебрежение к пионерам с тряпками, Рома шел вразвалочку к такому водителю, недвусмысленно размахивая большой палкой… На Сенаторской всегда были пробки, рвануть с места водитель не мог, и поэтому, завидев молодца с палкой, водители старались приготовить мятые десятки для детей. В этом случае Рома спокойно отходил в сторону.

Я приклеилась к бригаде, чтобы быть рядом с Романом. После занятий прямо на школьную форму я напяливала спортивный костюм «Адидас», надевала кроссовки и как рядовой член бригады шла на площадь. Я протирала стекла у машин лучше и быстрее малышей, потому что я была долговязая с длинными руками. Роман никогда не подходил ко мне помочь, а снисходительно взирал на мою активность откуда-то сбоку.

К вечеру, закончив трудовую вахту и рассчитавшись с малышней, которая сдавала Роману выручку, он, насвистывая, отправлялся домой со своим ведерком, чтобы утром снова принести его в школу. Сам он мыл машины уже очень редко. Но ведро с собой таскал.

И вот как-то шли мы с ним домой, он с ведром, а я просто так, счастливая от близости с ним, светило солнце, весна разливалась по организму целительным бальзамом. Сердце ухало в предвкушении счастья. Роман, по-видимому, оценив мою преданность, удостоил меня беседой, пересказывал историческую книжку, которую он читал в свободное время. Это была книжка о Древней Руси. Самый скучный, по-моему, период в истории. Много имен, какие-то князья, которых я не могла запомнить. Роман сыпал их именами, будто именами соседей по дому. А я все время прислушивалась, что у меня происходит в трусах. А там что-то тихо булькало и исторгало соки. И вдруг Роман говорит: «Я знаю, где можно достать пиво в банках!»

Пиво в банках – это тогда был страшный дефицит. Вообще пиво было дефицитом. Ну, не для моего папы, конечно, а в городе. Можно было купить «Жигулевское» в бутылках, постояв в очереди. Но в банках импортное пиво купить было нельзя. Но Роман знал, где можно. Честно говоря, я думаю, что он не очень понимал, что я – дочка большого начальника и что пиво в банках для меня – это не кольцо с черным бриллиантом, просто он хотел похвалиться, какой он крутой. И я пошла с ним задворками к какому-то магазину-распределителю, расположенному во дворах в подвале. На подвале было написано «Изысканные напитки». Роман сказал мне: «Подожди!», а сам исчез в проеме этой двери. И вскоре вернулся с ведром, в котором лежали банки с импортным пивом. И вот тут мы пошли в мой подъезд, поднялись на трясучем лифте на последний этаж, а там открыли дверь на чердак…

На чердаке было пусто, пыльно и обитаемо. Тут явно жили по вечерам. У стены стоял матрас на козлах – чей-то печальный ночлег. Мы на него сели, и Роман открыл обе банки с пивом, для себя и для меня. Вообще-то пиво в банках у нас дома водилось без ограничения, но родители мне никогда не разрешали его пить, папа держал меня очень строго, по-советски. У меня не было ничего такого, чем бы я могла отличаться от детей, у которых папы были обычные. Родители не вошли во вкус шикарной жизни, они горели на работе и боролись за демократию. Правда, папа периодически появлялся в телевизоре с бокалом шампанского и галстуке-бабочке, он любил актерствовать. В отсутствие родителей я могла бы потреблять и пиво, и вино, если бы захотела. Но во-первых, я не хотела, а во-вторых, боялась мамино-папиного гнева.

Я смело хлебнула пива из холодной банки, будто каждый день пила его «заместо кваса». Нам стало весело, и мы впервые с тех пор, как я положила глаз на Романа, разговорились. Я спросила Рому, зачем он эксплуатирует малышей. В подчинении Романа была небольшая бригада из пяти ребятишек – все не старше пятого класса. Когда мы прибежали с ним на площадь, дети уже ждали нас на тротуаре с ведрами и тряпками, но работать не начинали. Едва мы появились, они начинали орать: «Ромка приехал! С чувихой!» – и радостно неслись к машинам.

– С чего ты взяла, что я их эксплуатирую? – обиделся Роман. – Я их крышую. Если бы не я, они бы своих заработанных рублей не увидели бы вообще. Их бы отняли, пока они к дому топают. Поэтому я их спасаю. И беру за это всего десять процентов. Если они зарабатывают за полдня три тысячи рублей на всю гоп-компанию, то мои из них только триста.

– А почему ты сам мало моешь?

– Я смотрю, чтобы никто из них не попал под машину, чтоб не обидели. И потом, я такой здоровый, если я подойду к тачке с тряпкой, на меня посмотрят как на идиота. Другое дело, когда малышня. Или, например, ты…