Из песни злого не выкинешь (прошлое с бантиком) - Юрий Колкер

Схема сработала. Силы — словно удесятерились. К концу 1970 года у меня было уже три десятка новых стихотворений, которых я не стыдился и спустя десятилетия. Не стыдился бы, будь они даже напечатаны.

В ходе этой метаморфозы я осознал себя консерватором. Увидел, что консервативный подход во всяком случае не менее правомерен и почетен, чем новаторский. Сообразил, что до конца XIX века новизна вообще не выступала в искусстве как самостоятельная ценность. Она была драгоценна не сама по себе, а лишь в качестве возможной приправы к чему-то несопоставимо более важному. — На этом и сосредоточусь, сказал я себе. Пушкин мне ближе дыр-бул-щила.

Житинский посещал литературное объединение Глеба Семенова — не то, центральное, которое само собою заглохло, а в так называемом дворце культуры Выборгской стороны, на улице комиссара Смирнова, дом 15. Посоветовал и мне туда ходить. В первый момент я отпрянул: как, опять за парту? Но тут же одернул себя: ведь я теперь начинающий! Пример тоже сыграл свою роль. Житинский старше меня, аспирант, а ходит, унизительного в этом не видит. Чем я хуже… виноват, чем я лучше его? Я именно хуже, хуже всех, — поэтому и пойду. Со дна колодца видны звезды.

Из советских поэтов Житинский выделял двух: ленинградца Александра Кушнера и москвича Владимира Соколова (1928–1997). Их книжки я получил у него на прочтение. О Владимире Соколове слышал я прежде только одно: что его как-то Евтушенко, в порыве барского великодушия, назвал своим наставником. Стихов не читал. Теперь его стихи мне понравились. Суховатые, не вовсе свободные от советскости, они были достоверны, не выдуманы:

Вдали от всех парнасов,

От мелочных сует

Со мной опять Некрасов

И Афанасий Фет.

Они со мной ночуют

В моем селе глухом.

Они меня врачуют

Классическим стихом.

Звучат, гоня химеры

Пустого баловства.

Прозрачные размеры,

Обычные слова.

С Кушнером оказалось сложнее. Я знал на память две его скверных строки:

Я в музее — сторонкой, сторонкой

Над державинской синей солонкой.

Их невозможно было расценить иначе как скверные: ненужное я (отчего бы автору не забыть о себе хоть на минуту?), два д подряд во второй строке, а хуже всего — откровенно притянутая рифма, притянутая и всё же многое говорящая об авторе: о его самолюбовании: «сторонкой, сторонкой». Дальше и читать не хотелось. Дальше, разумеется, Кушнер выходит на пристойный уровень, но первое впечатление (так называлась первая книга Кушнера, выпущенная им в возрасте 26 лет) было самое неблагоприятное. Скука — вот ему имя. Так, между прочим, и многие другие поначалу думали. Говорили: «Кушнер–скушнер».

Преодолеть предубеждение было непросто, но ведь я начал новую жизнь! Отчего не попробовать? Я попробовал. Результат оказался самый неожиданный: я увидел поэта, поэта без оговорок, без эпитета; не советского, а — поэта. Как и Житинский (хотя точнее было бы поменять их местами), Кушнер устанавливал третий путь: он был несоветский поэт — и вместе с тем не антисоветский. Советская власть была данность, неизбежное зло, вроде мерзкого ленинградского климата. Для строительства модели вселенной она не требовалась. В этой гипотезе поэт не нуждался. Всё это было так ясно в стихах Кушнера, что нельзя было не изумиться тупости власти предержащей: ведь такое отношение было для нее страшнее, чем протест. В книге Приметы, к тому же, чуть не каждое второе стихотворение — о смерти. В советское время! Купить книги Кушнера не представлялось возможным, они не залеживались. Года два спустя моя подруга Таня переписала всю книгу Приметы на машинке (на почтовой бумаге с голубой каймой), положила в скоросшиватель, и Кушнер подписал этот образчик самиздата — Тане и мне.

Обсуждался еще один автор: Станислав Куняев. Мне поначалу стихи Куняева очень понравились; они укладывались в мою вновь обретенную эстетику консерватизма.

— Его книгу, — задумчиво сказал мне Житинский, — я не купил. — Речь шла о книге Путь. Нужно ли говорить, что потом я увидел его правоту? Консерватизм консерватизму рознь.

Моя новая жизнь была закреплена пустяковым на первый взгляд формальным приемом: я вернулся к начальной прописной, опять стал начинать стихотворную строку с большой буквы. Так делали Житинский, Владимир Соколов, Кушнер. Так делал Пушкин. С кем я оказываюсь, отвергая традицию? Я оглянулся и увидел физиономии самые неприглядные: Маяковского, Крученыха, Евтушенки. Нет, с этими мне не по пути. Стихотворное слово теряет в достоинстве, если строка начинается со строчной.

ВЕСЫ

Стоила ли игра свеч? В чем был мой выигрыш? И был ли вообще?

Был — и несомненный: я словно в чувства пришел, из сюрреалистического пространства детства попал в евклидово пространство взрослости. Жить среди людей стало легче. Но нельзя приобретать, не теряя. Выиграл ли я в главном? Стихи — стали они лучше или нет? Сейчас сравним. Было — вот что:

Демон ли, дух ли, гений —

здравствуй, моя Лигейя!

      всё, чем богата Гея, —

      ах, я жалею краски!..)

      времени пляс!

      Вот уже год не видел

      я этих глаз —

      ты, кому эта ода

      посвящена,

      вот уже больше года

      ты не одна…)

мой ли каприз и бред, —

ты — это только чары

в памятном январе,

ты — это кватроченто,

краски и крик камней…

Но объясни, зачем ты

вспомнила обо мне?

Дружит мой разум слабый

с нежностью косолапой,

с маской интеллигента…

Здравствуй, моя легенда!

Это первая половина 1970 года. Живи я в Москве, такие стихи нашли бы отклик. При счастливом стечении обстоятельств — и в Ленинграде тоже, хоть и с меньшей вероятностью. Да и были у них читатели, не вовсе я в пустоте пребывал. Но беда здесь вот в чем: в каждое стихотворение я пытался себя целиком запихать. Юношеский безоглядный максимализм. И в это — тоже: