Убежать от себя - Анатолий Голубев

– Не пойдет он, Борис Александрович! Прошлый раз за ним пришла…

– Видел. Но когда мы вышли, что-то вас в холле не было…

– Уйти велел. Сказал: сразу же домой поеду!

– Обманул, значит?

– Угу!

– И не звонил, не соврал что-нибудь?

– Соврал! Кто-то пригласил на день рождения. – Может, так и было?

– Нет… Мне девчонки точно разузнали…– Она опять заревела.– А сегодня в магазине незнакомый мужик подходит и говорит: «Скажи своему мужу, что, если он канадцам проиграет, я с ним здороваться не буду». А как я Юрке скажу, если сама уже с ним не здороваюсь…

Рябов засмеялся.

– Чего смеетесь, Борис Александрович?

– Да так… Простите, Лялечка! Я не над вами. Одно старое дело вспомнилось… Аналогичное. И смею уверить, все кончилось благополучно.

– Да ну вас!

Рябов даже представил себе, как она машет рукой, будто отгоняет саму мысль о возможности такого благополучного исхода.

– Перестаньте пищать, Лялечка! Вы же знаете мой принцип: на жен хоккеистов распространяются те же законы, что и на игроков, А принцип один: всякий, допустивший мысль о проигрыше единственной игры, – еретик!

Он повесил трубку, прикидывая, когда сможет завтра повидаться с Глотовым. Да будет ли и сам в состоянии провести такой, судя по всему, нелегкий разговор? Останется ли у него на это юридическое право? Что касается морального, то Рябов не сомневался: он сделал в хоккее столько, что нет силы, способной это право отобрать.

«Эх, если бы на воспитание хоккеистов оставалась хотя бы половина тех денег, которые тратятся учеными мужами на социальные и психологические исследования о спорте. Куда бы больше пользы».

8

– И запомните…– закончил он последнее наставление перед самым выходом на разминку, – матч двух таких старых друзей -это не вопрос жизни и смерти, это нечто поважнее!

Ребята потянулись к выходу, а он остался стоять посреди комнаты, чрезвычайно довольный собой. Утром на тактической установке и днем, готовясь к вечерней игре, он мучительно долго и тщетно искал слова, которыми хотелось бы закончить речь, будто забить гвоздь. Но нужные слова заранее подобрать нелегко. И вот сейчас, когда предледовая лихорадка охватила каждого – от врача до вратаря, слова родились сами, как часто и случалось.

Рябов любил импровизации, напоминавшие красивую комбинацию на льду. Они рождались, лишь когда находился в отличной форме – что физической, что душевной.

Он пошел следом за командой, но к борту подходить не стал, а задержался в проходе, глядя, как катаются ребята, разминаясь по уже много раз отработанной схеме. Его больше интересовало, как реагируют они на гвалт, стоящий на трибунах, на мелькание канадских флагов, на скандирование: «Кенада, гоу-гоу!», какофонию труб, трещоток и ручных сирен.

«После канадского тура ребята стали относиться к атмосфере в зале спокойней, но тем не менее нельзя считать, что обстановка вокруг не действует. Враки все это. Или пустое бахвальство. Вот и сегодня за обедом Паршин признался, что довольно трудно играть на большом стадионе. А я ему с ходу: „Почему же трудно? Площадка стандартного размера!“

Ребята катались внешне спокойно. Правда, Рябов, хорошо зная их, видел, что полностью волнение снять не удалось. Да и смешно требовать спокойствия перед матчем, решающим судьбу золотых медалей.

От мыслей отвлек знакомый канадский журналист. И хотя Рябов категорически отказывался от всех интервью в минуты, непосредственные перед матчем, он не стал обижать канадца, тем более что тот просил разрешения задать всего один вопрос.

– Вы уверены в победе? – спросил он и извиняюще развел руками.

Рябов прекрасно понял, что на его ответе канадец собирается построить здание будущего отчета. Сам человек пишущий, он привык быть настороже и в то же время давать интервьюирующему необходимую пищу для разговора.

– Не уверен, но надеюсь! – Он сказал по-английски, медленно выговаривая слова. И также извиняюще развел руками.

Канадец восторженно вскинул блокнот:

– Браво, мистер Рябов. Спасьибо! – добавил по-русски.

Ребята закончили разминку. На изрезанный лед выползли пузатые уборочные машины. Рябов решил в раздевалку не возвращаться, чтобы хоть этим раскрепостить ребят. Только через плечо бросил второму тренеру, шедшему из командной коробки:

– В раздевалку никого не пускать. Никого!

Увидев, что канадец разговаривал с русским тренером, еще двое журналистов ринулись к нему, но он решительно замотал головой и, по-судейски скрестя руки, ответил отказом.

Повернул в проход между рядами за судейской будкой у ворот. Заложив руки за спину, принялся медленно шагать взад и вперед, не глядя на трибуны. Со стороны походил на фельдмаршала, дожидающегося начала битвы или в разгар самой битвы – подхода главных сил, чтобы бросить их в бой.

Рябов не смотрел на трибуны, но видел, что там происходит, как видел и репортеров, напряженно следивших за ним. Это была его минута. Внимание людей, показывавших пальцами, кивавших в его сторону головами, было обращено к нему непосредственно, а не к команде. Репортеры вокруг закружились толпой, тем самым еще больше привлекая внимание зрителей. Но как ни сладостно подобное мгновение, оно кончается, как кончается все.

Свист и рев трибун заставили Рябова оглянуться – из прохода первыми выходили канадцы, а наши толпились еще в коридоре. Рябов отметил про себя, что они напрасно уступили дорогу.

«Сейчас нельзя уступать ничего, даже право первым пройти в дверь! В таких матчах надо выигрывать любую мелочь: получить лучшую раздевалку и весело, первыми выйти на лед, чаще, чем соперники, раздавать улыбки и, конечно, забивать больше шайб. Последнее само не приходит, и потому важно все сопутствующее».

Некоторые из знакомых канадских игроков здоровались с ним. Он отвечал кивком головы и приветливо улыбался.

Потом, словно сквозь рентгеновский аппарат, пропустил свою команду и пошел следом, полуобнял Глотова и прошептал ему:

– Покатайся, Юрочка, покатайся. Не только под горку, но и назад, в горку! С тебя лепить свою игру будут остальные. Покатайся.

Со стороны их разговор выглядел заговором. Тренер канадцев из своего загона внимательно следил за ними. На него-то и играл Рябов.

Для начала уступили вбрасывание – он отметил неудачу в своем кондуите.

«От профессионалов у канадцев жадность к шайбе при вбрасывании. Если мы не научимся сражаться от первой секунды, когда шайба еще не коснулась льда, до последней – когда влетела в сетку ворот, профессионалов не одолеть».

Уже через минуту Рябов перестал реагировать на окружающее. Для него существовала только игра. Игра в его понимании, которая разнилась от представления большей части толпы, сидящей на трибунах. Иногда отличалась от действий тех, кому доверил он на льду осуществление выстраданных замыслов, рожденных в трудной совместной работе.

Проигрыш первого вбрасывания давно стал его персональной дурной приметой. И она начала оправдываться с самого начала. Тройка «кормильцев» отыграла плохо – канадцы предложили силовую борьбу на всей площадке, «втыкая», где только могли, не давая раскатиться и начать атаку. Этим, правда, они, медлительные, и свою игру смяли. Но им, очевидно, было важнее с самого начала не давать играть нашим. А заодно и припугнуть, если испугаются. Наивно! Уж сколько раз рябовские воспитанники доказывали, что готовы принять жесткость не только канадских любителей, но и профессионалов. Рябов готовил их к самой жесткой борьбе.

Обе пятерки, словно давно мечтали о такой игре, яростно вступили в единоборство – они жертвовали качеством игры, построенной на скорости, но зато выигрывали психологически. Рябов прикинул, что минут пять такой игры можно себе позволить.

«А потом срочно перестроиться. Атаку начинать немедленно, без раската. И скорость, скорость, скорость… Вперед – и также быстро назад. Пока работают моторы…»

Ребята садились на скамейку, ошалевшие от борьбы, молчаливые и ничего не воспринимающие. Потому Рябов не делал замечаний, только сказал:

– Мальчики, если напрашиваются товарищи канадцы – возвращайте все с лихвой: на каждый втык таким же втыком! Но не заводиться.

Похоже, что завелся сам и «передержал» ситуацию. Сразу же последовало наказание. Формально был виноват защитник, внезапно отдавший шайбу на крюк канадцу, и тот открыл счет. Рябов считал, что виновник он, допустивший суету слишком долго. Извиняло одно: за гол, которому канадцы радовались искренне, как дети, хлопая автора перчаткой по шлему, тем самым глуша его и так ошалевшего от радости, канадцы отдали главное – верх в единоборстве. Каждый с каждым… Оно не реализовалось пока в цифрах, загорающихся на табло, но скрытые от тысяч глаз маленькие победы Рябова успокаивали – рано или поздно они обернутся забитыми шайбами.

И действительно, игра, внезапно для зрителей, но вполне закономерно для него, сломалась настолько, что в блокноте он отметил одиннадцать бросков по канадским воротам и только два по своим. И то дальних; безопасных. Рождалось малоприметное, но впечатляющее преимущество.