Грани русского раскола - Александр Пыжиков

Все эти мысли писателя получили затем идейную шлифовку на страницах «Дневника писателя» (1876-1880). Здесь проведена осмысленная грань между народным православием и его синодальным вариантом. Русские образованные круги не сумели понять, что есть православно-народная культура: просвещенное общество не может найти общего языка со своим народом. Отсюда утверждения Достоевского, что «всякое дерьмо», о котором печется правящий класс, т.е. конституция представляет интересы общества, но уж совсем не народа. «Закрепостите вы его опять!» – восклицает писатель[124]. У простого русского народа совсем иные предпочтения: он никогда не сделается, «каким бы его хотели видеть наши умники, а останется самим собою»[125]. Достоевский постоянно оперирует понятием православие народа, правда, не называя его впрямую старообрядчеством. Именно этим народным православием необходимо просветиться образованным сословиям, что «будет воистину школою для всех нас и самою плодотворную школою»[126]. Только путем духовного слияния разрешится противоречие между ними и русским народом. Это создаст общее дело, которое «страшно поможет всему, все переродит вновь, новую идею даст»[127]. Ее значение Достоевский сравнивал с крестьянской реформой освобождения от крепостничества[128]. Контуры этой новой, перерожденной идеи (церкви) мы находим на страницах последнего крупного романа писателя «Братья Карамазовы». Перед нами образ, если можно так сказать, горизонтальной церкви. Весьма символично, что в романе ее олицетворяют двенадцать мальчиков, собравшихся на похороны их сверстника Илюшечки, скончавшегося два дня спустя после приговора Дмитрию Карамазову[129].

Описанная ситуация убедительно показывает: к 60-м годам XIX столетия тема раскола вполне овладела умами. Причем не только в качестве экзотики. Часть российской интеллигенции нашла в староверии свой интерес, увидев в нем реальную силу. Речь идет о политических противниках самодержавия, которые увлеклись модным религиозным течением, обнаружив невиданные ранее перспективы.

3. Конфессиональные революционеры 

С конца пятидесятых годов XIX столетия раскол приобретает в России широкое общественное звучание. Можно сказать иначе: он становится своего рода модой для части отечественной элиты, привлекает внимание многих мыслящих людей. Староверческий мир начинают активно изучать, и в этом осмыслении собственной истории и культуры открываются новые возможности для утверждения национального самосознания, для выхода за тесные рамки официальных строго охранительных установок. Другими словами, на раскол перестали смотреть как на чисто религиозное явление; в нем увидели черты, имеющие гражданское значение, что обогатило всю общественную жизнь. В этом новом взгляде на раскол особенный акцент был сделан на политическую составляющую. Многие идейные противники самодержавия обнаружили неожиданные возможности для своей борьбы. С их реализацией и связана интереснейшая эпоха отечественной истории, прошедшая под знаком народнического движения (1860-1870-е годы).

Однако, как мы показали, оценка раскола с точки зрения политических перспектив не была собственным достижением интеллигенции пореформенного периода, развернувшей революционную борьбу за народное счастье. Данные выводы изначально сформулировали представители вовсе не революционных, а в первую очередь правительственных кругов. Староверческий мир всегда вызывал всевозможные подозрения и опасения у российских властей. Николаевское время заметно усилило эту тенденцию. Вступив на престол под залпы восстания декабристов, император постоянно был озабочен своевременным выявлением сил, угрожающих самодержавному правлению, в том числе и среди раскольников. Поэтому уже в тридцатых годах под эгидой МВД снаряжались специальные экспедиции чиновников в различные губернии страны. Главная их задача состояла в выяснении не религиозной, а политической стороны дела, в определении влияния на раскольников посторонних личностей, особенно внешних врагов государства с их якобинскими воззрениями. Одна из таких известных нам по документам поездок состоялась в 1838 году; майор III отделения А. Васильев посетил тогда около двадцати губерний. В донесениях чиновник с тревогой оценивал благонадежность раскола, где крайние формы сопротивления (открытый бунт, самосожжения и т.п.), конечно, уходят в прошлое, но повсюду продолжает:

«тлиться дух дерзновеннейшего отвержения власти царя и гражданских законов».

Наиболее зримо, по его наблюдениям, это ощущалось в Москве, где настрой на неповиновение лучше, чем в других местах, замаскирован религиозностью[130]. Что же касается иностранного влияния на староверческие массы, то здесь майор пришел к заключению, что:

«те заграничные совратители народа, о которых думает правительство, не могут лично действовать на крестьян»,

 поскольку никаких следов присутствия иностранцев на родных просторах ему обнаружить не удалось. Зато везде явственно прослеживаются связи с московскими сектоводителями,

 «которыми дышат и движутся все фанатики и шарлатаны губерний»[131].

Тем не менее служебное рвение привело к нужным результатам: иностранное влияние все-таки обнаружилось. В Московской, Костромской и Владимирской губерниях были замечены лица с австрийскими паспортами, одетые, правда, в русскую одежду и с бородами. Ими оказались старообрядцы из заграничных селений, ранее бежавшие из России, но сохранившие прежнюю веру, язык и обычаи. Используя единоверческие связи, они свободно перемещались по разным регионам, позиционируя себя в качестве потомков русских, пострадавших за свои религиозные убеждения[132].

Очевидно, что подобные поездки носили ярко выраженный оперативный характер и мало помогали в изучении гражданских и политических аспектов раскола (хотя именно для этого и предпринимались). Начало серьезной работе положили в 1840-х годах немецкие исследователи российской действительности. Речь идет, прежде всего, об известном европейском ученом бароне А. Гакстгаузене, который, как уже говорилось выше, после путешествия по России оставил ценные наблюдения о староверах. Исключив иностранное влияние, столь любимое российскими властями, он квалифицировал старообрядчество как движение, сформированное внутренними силами народа, и обратился к его истокам. Религиозный дух этого сектантства произвел на него гораздо более сильное впечатление, чем безжизненная мощь и великолепие официальной Русской Православной Церкви.

«Староверы, – заключал он, – имеют большое нравственное влияние на Россию и на правительство»[133].

Однако официально государство попросту игнорировало существование раскола, придерживаясь политики его формального отторжения. Между тем многочисленные секты, постоянно пополняясь из низших слоев населения, в свою очередь, отвергали культуру высших классов, считая ее антинародной и если не предательской, то по меньшей мере чуждой России. Более того, в неприятии государства и церкви начинают просматриваться социалистические и коммунистические наклонности русского народа. По убеждению немецкого ученого, необходимо серьезно взглянуть на раскол именно с этих позиций, поскольку Россия еще плохо представляет, какие опасности и неожиданности грозят ей с этой стороны[134]. Гакстгаузен задается вопросами: как эти массы, выросшие на иных жизненных устоях, могут повлиять на общественную жизнь России в целом, насколько сильно может быть это влияние и к чему оно может привести?

В дальнейшем политическая оценка раскола у А. Гакстгаузена только усиливалась. В одной из его записок 1856 года к великой княгине Елене Павловне рассуждения о политическом значении староверия сопровождаются предупреждением, что ситуация в России приблизилась к опасной черте. Выступая за прекращение гонений на раскол, автор записки предлагал меры по его скорейшей легализации через признание раскольничьих браков, староверческих священников и т.д. Эти юридические действия А. Гакстгаузен рассматривал как:

 «последний шаг, как экстремальную границу, находящуюся перед государством, по ту сторону которой уже революция»[135].

Главная цель предлагаемого им полного признания староверия состояла в том, чтобы раскольники наконец-то ощутили себя частью единого народа, подчиняющегося одной власти. В пример он ставил Пруссию, где протестантское правительство посредством законодательных мер урегулировало отношения с различными сектами. И в России, по убеждению ученого, следовало бы поступить аналогичным образом, т.е. уравнять раскольников и православных в гражданских и религиозных правах. Решение этой задачи требовало уточнить и религиозный статус императора: