На поверхности (ЛП) - Акероид Серена

Но я вообще не хотела, чтобы обо мне что-то знали.

Это во мне говорила цыганка. Мы были скрытной группой не потому, что были нечестными, как многие о нас думали, а потому, что нас учили, что мы небезопасны. И никогда не будем.

Нам было суждено путешествовать по земле, никогда не находя дома, нигде не приживаясь.

Я нашла приемлемый вариант, ассимилировав с остальными. Моя бабушка? Она этого не сделала. Она прожила свою жизнь, гордясь тем, что она цыганка, и я знала, что позорила ее, отказываясь от нашего наследия и делая все, что должна была, чтобы выжить. Тем не менее, это был ее главный урок. Адаптируйся и двигайся дальше. Она могла бы отрезать мне ухо за игнорирование моих способностей, но гордилась бы тем, что я делала, чтобы выжить.

Засовывая грязное белье в стиральную машину, я вспомнила дни, когда мама сверху донизу убирала наше жилище. Эмма была не такой чистюлей. Да, она следила за порядком, но я помнила, как мама, стоя на четвереньках, мыла стыки между полом, покрытом линолеумом, и стенами в нашем фургоне, пытаясь держать его в чистоте.

Так оно и должно было быть.

Она делала это дважды в день.

В этом мире ее считали бы человеком с ОКР. В нашем? Это удел женщины. Убирать и очищать дом. Это был долг, конечно же. Но более того, это было честью. Способом защиты семьи и, честно говоря, я предпочитала смотреть на это именно так. (Прим. ОКР — обсессивно-компульсивное расстройство — присутствие в жизни повторяющихся, навязчивых мыслей (обсессии) и/или повторяющихся действий, в исполнении которых человек чувствует острую необходимость (компульсии)).

Закусив губу, я задалась вопросом, почему мне в голову пришли мысли о моем прошлом. Обычно стирая, я думала о школе, уроках и экзаменах, над которыми мне нужно было поработать после еды. Я не думала о маме и папе. Я больше думала о своей бабушке, потому что именно она научила меня навыкам уборки, необходимым для ромни — замужней женщины-цыганки, — и правил было много. Правил, которые я была бы рада игнорировать, даже если некоторые из них укоренились во мне.

Я потеряла своих родителей слишком маленькой, чтобы хорошо их помнить, поэтому мысли о них лишь печалили меня. Бабушка — другое дело. Я отчаянно по ней скучала, но мысли о ней заставляли меня улыбаться. Она превратила меня в того, кто выжил, независимо от того, нравилось ей то, что я сделала или нет.

Отделив одежду Кенни и Джона от той, которую носили мы с Эммой и Луизой, я засунула женские вещи в стиральную машину, поморщившись от крови, которая сразу же окрасила воду в машине в красный цвет. Я очень хотела перестирать эти простыни, но меня уже отчитали из-за лишней траты воды, и я понимала, что вторая стирка не приветствовалась, учитывая, сколько там было белья.

Даже если бы для того, чтобы перестирать все дважды заняло у меня всю ночь, я все равно бы это сделала.

Носовые кровотечения у Луизы становились все более частыми, и я слышала, как она рыдает по ночам в подушку от боли. Хотела бы я что-нибудь для нее сделать, хотела бы помочь. Бабушка могла бы, она знала, что делать. Эмма была такой милой и доброй, а Джон — таким серьезным и трудолюбивым… они не заслуживали потерять свою маленькую девочку.

Выставив режим стирки, я вернулась на кухню. Эмма что-то помешивала в кастрюле, что имело острый и насыщенный аромат, и я оживилась. Она приготовила лучший томатный суп и поджаренные сырные сэндвичи.

Подойдя к раковине, я открыла кран и наполнила ее водой. Во время этого процесса я взяла миску, набор столовых приборов, стакан и тарелку, намочила и намылила их, окунула в воду, снова намылила и, наконец, смыла под проточной водой. Эмма, зная мой ритуал, ничего не сказала, просто подождала, пока я поставила посуду рядом с ней на стойку. Затем, взяв с собой столовые приборы, я поспешно подошла к столу и стала ждать, пока она меня обслужит.

— Когда вернется Кенни? — спросила я ее, пока она летала по кухне.

— У него практика, так что в семь.

Я кивнула, думая о том, чему его научу, когда буду заниматься с ним математикой. Кенни был на год старше меня, но ненавидел школу. Я думала, что он дислексик. Он не был глупым, но когда дело доходило до книг так злился, что не мог сосредоточиться.

Если я произносила пример вслух, он без проблем решал его. Но когда я заставляла делать это на бумаге, у него была такая истерика, словно ему было пять лет. (Прим.: дислексия — нарушение способности к овладению навыками чтения и письма при сохранении общей способности к обучению).

— Ты познакомилась с кем-то в бассейне?

Интерес Эммы ошеломил меня, потому что она не задавала мне личных вопросов, и да, для меня это был личный вопрос.

— Почему ты спрашиваешь об этом? — удивилась я.

Она улыбнулась, посмотрев на меня через плечо.

— Я просто узнаю этот взгляд в твоих глазах. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я встретила Джона, но думаю, я была под впечатлением так же, как и ты.

— Он был там для сбора средств, — призналась я. — Я, наверное, больше его не увижу.

Эмма нахмурилась, поставив передо мной миску с супом. Затем на моей тарелке появились два поджаренных сырных сэндвича и большой стакан молока.

Боже, мне нравилось жить у Мейеров. Еда была простой, но всегда вкусной, и нас никогда не обделяли. Эмма всегда следила за тем, чтобы мы были сыты.

Когда я взяла ложку и помешала ею суп, она спросила:

— Если он был там сегодня, почему бы ему не появиться снова?

— Он был там только из-за пиар-кампании сенатора.

— Он ребенок сенатора? — голос Эммы повысился на октаву. — Один из близнецов?

Мои губы изогнулись.

— Ага. Адам.

— Я видела их по телевизору. Сенатор делает все возможное для своей кампании по переизбранию.

Я пожала плечами — меня не интересовала политика, я ничего не знала, кроме своих школьных занятий.

— Она мне не нравится, — заявила Эмма, и, поскольку приговор был неожиданным, я посмотрела на нее.

— Почему? — это не было похоже на Эмму, которая была сосредоточена исключительно на здоровье дочери. Она ела, спала и дышала Луизой.

Эмма скривилась.

— Она нахальная.

Это заставило меня хихикнуть.

— Нахальная? Что это означает?

— Ты знаешь, что она уроженка Лоуренса?

Я приподняла бровь.

— Правда?

— Ага. Правда.

Все знали, что это худшая часть города — та часть, через которую я проходила, возвращаясь домой.

— Но она притворяется тем, кем не является. Она пройдет на выборах только потому, что Лоуренс большой. Люди думают, что голосуют за одного из своих, но это не так.

— Я не встречалась с ней, — призналась я, — но ее сын казался милым. Добрым.

Эмма пожала плечами, но я могла видеть, о чем она думала — какая мать, такой и сын.

Я хотела возразить, что Адам не добивался моего расположения из-за кампании своей мамы — я не была избирателем, — но я никогда не объясняла другим свой дар видения ауры. Если бы я это сделала, Эмма все равно бы мне не поверила.

Мейеры были христианами. Они думали, что выполняют свой христианский долг, принимая к себе девушку-цыганку, и, вероятно, просили своего доброго Господа простить их за то, что под их крышей находится неверующий.

Насколько я могла видеть, их молитвы не приносили Луизе особой пользы, но я никогда не причиняла им боль, говоря это.

Мы все должны были верить, не так ли?

И если их религия была утешением, то я была благодарна. Они заслуживали большего, чем тот удел, который был им дан.

Но и я тоже.

Вся радость в ее глазах от моей влюбленности исчезла, когда я упомянула, кем была мама Адама. Эмма убрала кухню и оставила меня есть в одиночестве, что меня вполне устраивало.

Часы тикали, отражаясь эхом в тишине кухни. На заднем плане я слышала грохот стиральной машины и вздохнула, наслаждаясь этим, зная, что мирный гул будет нарушен радостным возбуждением вернувшегося домой Кенни.

Я получу отчет о том, насколько чертовски хороша была тренировка по борьбе, а потом он сойдет с ума, когда я заставлю его сесть за учебу.