По обе стороны горизонта - Генрих Аванесов

Праздника ждали все – и взрослые, и дети. Он давал нам какую-то психологическую разрядку, создавал приподнятое настроение, короче, вырывал из серых будней. В день праздничных мероприятий все пришли в школу одетые в самое лучшее и потому выглядели непривычно. Я впервые принимал участие в торжественном собрании. Это разрешалось только комсомольцам, каковым я стал буквально накануне. Я ждал от торжественного собрания чего-то очень важного, что могло изменить ход мыслей, определить мою жизнь на многие годы вперед. Но меня ожидало разочарование. Директор выступил, на мой взгляд, весьма вяло. Он, как это полагалось в то время, коротко рассказал о роли, которую сыграла Великая Октябрьская социалистическая революция в деле освобождения всех трудящихся от ига капиталистов. Что-то сказал о победе над Германией и больше всего говорил о роли великого Сталина, ведущего советский народ от одной победы к другой. Примерно то же самое, но в другой последовательности и по бумажке, поведал нам парторг. Выступление Сереги выгодно отличалось от предыдущих. Гораздо более образная и емкая, его речь на фоне обязательных фраз содержала и тонкие элементы юмора, адресованные, конечно же, только нам – слушателям, и некоторую конкретику. Ему аплодировали громче и дольше, чем другим ораторам, выражая тем самым поддержку своему сверстнику.

Разочарованный торжественным собранием, я остался смотреть концерт художественной самодеятельности просто из солидарности с остальными. Номера были плохо отрепетированы, и из-за этого в зале то и дело возникал смех. Наконец, наступил финал. В этой последней сцене главная роль опять отводилась Сереге. С портретом Сталина в руках он вывел на сцену детей народов мира, одетых в самодельные национальные костюмы. Последняя фраза концерта: "Спасибо великому Сталину за наше счастливое дет- ство", – была произнесена, как мне показалось, с некоторым опозданием и почему-то не Серегой, а женским голосом. Зал не обратил на это никакого внимания. Все поднялись и начали расходиться.

Через час, время еще было совсем не позднее, я забежал к Сереге. Его до сих пор не было дома. Его мама стала расспрашивать меня про торжественное собрание и концерт. Я рассказал, как здорово Серега справился с политической речью, и о показавшейся мне нелепой, концовке представления. Мама вдруг охнула, вскочила и, не говоря ни слова, накинув пальто, побежала в школу. Я остался в квартире один. Входная дверь осталась незапертой, и я вынужден был оставаться в бездействии, не понимая впрочем, что произошло и что надо делать. Ожидание затянулось на час, а может быть и более. За это время я передумал многое, но что же произошло на самом деле, понял только тогда, когда они оба, наконец, вернулись домой.

По их словам я восстановил для себя картину событий. Она выглядела нелепой и безобразной. Вела концерт и готовила его старшая пионервожатая – дама далеко не пионерского возраста. Она вела в школе уроки конституции, разумеется, сталинской, и совмещала эту работу с руководством пионерской организацией. Делала она это явно по призванию. Дородная, небрежно одетая, в нелепом на ней красном галстуке, она целыми днями носилась по школе, непрерывно устраивая разносы ученикам и даже учителям. Во время концерта она зримо контролировала его ход, что было видно даже из зала: кого-то ругала, кому-то что-то подсказывала. Она явно хотела быть на виду и тогда, когда ее роль должна была быть незаметной. Естественно, она наблюдала и финальную сцену. Заметив, что Серега замешкался, она поняла, настал ее звездный час, и произнесла за него сакраментальную фразу. Ей бы на этом остановиться. Ну выручила школьника, спасла финал концерта, что за дело. Но нет. Этого ей было мало. Она усмотрела в действии Сереги или, вернее сказать, в бездейст- вии политическую подоплеку и потребовала немедленно созвать педсовет и комитет ВЛКСМ. Никакие уговоры не смогли остановить разбушевавшегося демагога. Все собрались в кабинете директора. Пионервожатая потребовала вести протокол. Отказать ей в этом по тем временам было невозможно. Учителя, директор и даже парторг, как могли, выгораживали Серегу, но она говорила о политической диверсии и политической же близорукости, об укрывательстве чуть ли не врага народа. В таких выражениях она изобличала Серегу. В конце концов, на голосование был поставлен вопрос об его исключении из школы и из рядов ВЛКСМ. И, что же? Все, кроме одного, проголосовали за исключение Сереги из школы и комсомола. Все понимали, что это означает для Сереги, но своя шкура оказалась ближе. Тем единственным, кто проголосовал против, был наш военрук, отставной капитан Иван Васильевич Комлев. Когда голосование свершилось, он встал и, не сказав ни слова, громко стуча деревяшкой – ногу он потерял на Курской Дуге – вышел из кабинета директора, чтобы больше никогда не возвращаться в школу.

С работы вернулся отец Сереги. Узнав о случившемся, он не стал ругать сына, чего я, честно говоря, ожидал, а, подумав, сказал: "Придется тебе идти в армию. Так будет проще выкрутиться из этой дурацкой заварухи".

Весь тот вечер Серега сидел молча. Он выглядел обескураженным и, как я понимал, не чувствовал себя виноватым. Я был уверен, что он не замышлял ничего из того, в чем его обвинили. Он просто задумался не вовремя, или же ему в голову из подсознания пришла какая-то мысль, показавшаяся ему интересной. Если бы не истеричная тетка и поддавшиеся на ее провокацию взрослые люди – педагоги, то все это дело выеденного яйца бы не стоило. С таким злом как лицемерие я столкнулся впервые. Мне было непонятно: все по отдельности были против исключения Сереги, а когда дело дошло до голосования, вдруг оказались за. До сих пор зло было простым, зримым и осязаемым: подножка, оплеуха, кража. Для того чтобы бороться с таким злом, нужно самому быть сильным. Но здесь сила была бесполезна. "Кроме того, – думал я про себя, – как мне самому ходить теперь в школу". Давняя нелюбовь к ней вспыхнула с новой силой, но выбора не было.

Спустя неделю Серега отправился на призывной пункт. Мы, его родители и я, пошли с ним вместе. Осенний призыв в армию уже кончался, и на сборном пункте было мало народу. Вышел военком и начал читать список призывников и называть номера воинских частей, куда они направляются. Последним он вызвал Серегу и, посмотрев на него, сказал: это ты и есть биолог, вот биологией и будешь заниматься. К Сереге подошли двое военных – молоденький лейтенант и средних лет старшина. После недолгого прощания они отправились к поджидавшему их газику. Прощание далось мне тяжело. Я еле сдерживал слезы, но мысли мои были весьма эгоистическими: я думал не о том, что будет с Серегой, а о том, как я буду обходиться без него. Когда я понял это, мне стало стыдно. Еще я заметил, что лица у сопровождавших Серегу военных были чуть более интеллигентными, чем у остальных. У них на погонах были значки медицинской службы, а у лейтенанта на груди я заметил ромбик – значок о высшем образовании.