Я — легионер. Рассказы - Александр Немировский

Пастух засунул нож за пояс, встал и медленно зашагал к соснам. В нескольких шагах от них он остановился и, дождавшись, пока римлянин закончит свою песню, спросил:

— О чём ты поёшь, чужеземец?

Римлянин спокойно повернулся. Он был немолод. Время посеребрило его виски, но в глазах, сохранивших юношеский блеск, не было ни испуга, ни удивления. Наверное, это смелый человек, не боящийся встречи с незнакомцем. Или, может быть, он не дорожит жизнью?

— Я пою о родине, с которой меня разлучила судьба, — сказал римлянин. — Когда-то своими песнями я учил смертных радостям любви. Это были весёлые и задорные песни. Многих они заставляли забывать о том, что отнята свобода. И сам я готов был об этом забыть. Вот уже девять лет, как меня изгнали из Рима в этот пустынный и безотрадный край. Вот уже девять лет, как я слышу ломаную греческую и латинскую речь. У меня нет друзей. Да откуда они могли бы здесь взяться, если всё римское здесь внушает неприязнь?

— У тебя есть о чём вспомнить, — молвил пастух. — Ты был счастлив на своей родине.

— У меня остались одни воспоминания.

— Воспоминания бывают разными, — продолжал пастух. — Одни расширяют твоё бытие. Ты живёшь и минувшим и настоящим. Другие — как тяжёлая железная цепь. Идёшь, а они тянут тебя назад.

Римлянин удивлённо вскинул голову. Он не ожидал услышать от варвара такую мудрую речь.

— Ты очень хорошо оказал о воспоминаниях. Но у человека должно быть будущее. Я же потерял всё, кроме жизни, которая даёт мне чувствовать всю горечь бедствий. На мне нет больше места от ран. Моя Фабия больше не пишет мне. А как она рвалась за мной в прощальную ночь! Я не взял её, надеясь, что, оставшись в Риме, она добьётся для меня прощения. Шли годы. Прощения не было. Крутобокие корабли, увозившие отсюда воск, шкуры и рыбу, унесли и мои тристиа.[38] Но мои жалобы не смягчили сурового сердца Августа. Новый правитель ещё хуже прежнего. Вчера в Томы пришла трирема из Рима. Может быть, на ней тайный убийца. Если бы я был отравителем или вором, меня бы здесь не держали. Слово для цезарей опаснее яда и кинжала.

Пастух слушал, проникаясь всё более и более сочувствием к этому удивительному человеку. Судьба римлянина ему близка. Горе понятно. Римлянин плакал от одиночества и бессилия изменить свою судьбу. У него не было будущего.

Помолчав немного, римлянин приподнял исхудавшее лицо, обрамлённое спутанными седыми волосами. Огромные горящие глаза смотрели с ожиданием, в них чувствовалось, беспокойство.

— Я не надеялся здесь кого-нибудь встретить, — сказал римлянин прерывающимся от волнения голосом. — Этот мыс всегда казался мне глухим и пустынным. Мне хотелось самому свести счёты с жизнью. Но раз судьба столкнула меня с тобою, я решаюсь просить тебя об одной услуге. Руки мои не привыкли к мечу. Смертоносное железо противно музам. Удар может оказаться неверным, смерть — долгой и мучительной.

Римлянин наклонился и быстро поднял с земли меч. Его короткое лезвие блеснуло на солнце.

— Вот, возьми!

Пастух попятился. В глазах его сквозил ужас.

— Нет! Нет! — пробормотал он. — Я не могу, я не хочу тебя убивать! И разве ты виноват в том, что со мною было?

Сейчас пастух уже не помнил о том, как совсем недавно с ножом в зубах он подкрадывался к римлянину, чтобы лишить его жизни. Что же произошло в эти несколько минут? «Этот римлянин не такой, как другие, — думал пастух. — Он слишком хорош для Рима. Но почему он не может жить без своего города, принёсшего ему горе? Почему ему мало этого простора, этих сосен, этих синеющих на горизонте лесов?»

— Остановись! — кричал римлянин. — Заклинаю тебя богами, остановись!

Пастух бежал к берегу, увязая по щиколотки в глубокая песке. «У каждого есть счёты с жизнью и богами, — думал он. — А я не могу быть убийцей».

— Уведи мой чёлн, — услышал он голос издалека. — Утопи его в море. Я не хочу, чтобы они узнали, как умер Овидий.

Пастух направился к лодке. «Овидий… — думал он. — Римлянина зовут Овидием». Он никогда не слыхал этого имени. Да, этот римлянин не такой, как другие.

Пастух шёл по берегу вдоль моря. Языки волн зализывали следы.

Я — легионер

Человек этот, на которого у нас в Путеолах[39] никто бы не обратил внимания, обладал какой-то удивительной властью над новобранцами, выстроенными на утоптанной пхощадке в два ряда. В его неторопливой, размеренной походке, в манере держать голову, в словах команды, которые он вытягивал из себя, чувствовалось превосходство, словно Луцилий (таково его имя) был консулом или легатом, а не простым центурионом.[40]

— Я вас обломаю! — сказал Луцилий, закладывая руки за спину. — Вы поймёте, что такое дисциплина.

И как бы в подтверждение своего могущества он заставил нас бежать на месте. И хотя это было совершенно бессмысленное занятие, не предусмотренное никакими правилами, все покорно поднимали ноги, и я делал то же самое. А потом он приказал нам лечь грудью на землю и не шевелиться. Перценний (так звали моего соседа по палатке) проявил недостаточную расторопность, за что центурион отстегал его прутом. Вряд ли это было больно. Но как-то странно видеть, как бьют рослого парня, который мог бы одним ударом свалить с ног мучителя.

В палатке перед тем как уснуть я долго размышлял над всем виденным и пережитым. Я понимал необходимость дисциплины. Она была нужна во времена Камилла, когда Рим осаждали полчища галлов, во дни Сципиона, когда пуны хозяйничали в Италии. Но теперь мы стоим на Данувии в чужих землях. Нам никто её угрожает. Почему я должен выполнять прихоти Луцилия, терпеть его издевательства?

Однажды Луцилий вызвал меня из строя и стал рассматривать мои ноги с таким удивлением, словно это были копыта. И только из ругани, сопровождавшейся ударами, догадался, что завязки моих сандалий подняты на два пальца выше, чем положено. В другой раз ему показалось, что я не поддерживаю равнения при сдваивании рядов, и, не пожалев своего времени, гонял меня до тех пор, пока я не упал в изнеможении.

Луцилию было мало дня. Не раз он устраивал «прогулки» по ночам. В полном вооружении, с копьями в руках, мы должны были пройти десять миль военным шагом и возвратиться в лагерь. Причём некоторую часть пути он заставлял нас бежать.

А упражнения с оружием! Всемогущий Юпитер! Что это за пытка! Где он только раздобыл такие тугие луки и тяжёлые копья! О деревянные чучела! Сколько я принял из-за вас мук!

— Чучело изображает неприятеля, — объяснял Луцилий. — Вы должны его поразить. За промах удар лозой.

К концу дня мне причиталось двадцать горячих. И я их получил.

Только один Перценний яростно всаживал свой дротик без промаха в грудь деревянного чурбана. Поползли слухи: «Тут дело нечистое. Не иначе как у Перценния амулет меткости».

Но Перценний сам рассеял наши подозрения. Оказывается, всё дело в воображении. Стоит только представите себе на месте чучела самого Луцилия (есть ли неприятель страшнее центуриона?), и рука не даст промаха.

Клянусь Геркулесом! Я ненавидел центуриона не меньше, чем Перценний. Но все мои попытки совершить мысленную подмену ни к чему не приводили. Я расплачивался спиной за отсутствие воображения.

Жизнь наша была бы вовсе невыносимой, если бы не одна слабость Луцилия: он любил выпить. Замечено, что вино на людей действует по-разному. Одни от него свирепеют и лезут в драку. Другие расслабляются и теряют присущую им самоуверенность. На Луцилия, благодарение Юпитеру, вино действовало смягчающе. Он становился разговорчивым, даже болтливым, ударялся в воспоминания и клял свою собачью должность.

— Эй вы, зелень! — говорил он, уставившись на нас бессмысленными глазами. — Пользуйтесь моей добротой! Вот у меня был центурион — зверь. Мог кулаком быка убить. Кто-то во время привала украл курицу. Центурион бил всех подряд, пока не нашёлся виноватый. Сам ему отрубил голову, а всему манипулу запретил во время похода разводить огонь и есть горячую пищу.

Как дрессировщик поощряет животных лучшей пищей, нас награждали двойным и полуторным пайком за рвение и усердие, за покорность и бесчувственность. Не прошло и месяца, как в нашем манипуле появились дупляры и сесквипляры.[41] Были и другие поблажки. Услужливых центурион освобождал своей властью от тяжёлых работ, назначал на раздачу пайка. Так появилось множество маленьких начальников, привязанных к колеснице власти и пользующихся привилегиями.

Необыкновенная меткость обеспечила Перценнию двойной паёк. Но эта награда не отделила Перценния от нас, он делился своим пайком с товарищами по палатке. Да и во всём другом он готов был помочь: подставить плечи, дать совет, принять на себя чужую вину.

Перценний владел не только даром убеждения, но и поразительным искусством скрывать свои помыслы и намерения. Для Луцилия и других начальников он был старательным воином. Для нас — бунтарём, защитником слабых. О, какие он находил слова, чтобы прославить достоинства мирной жизни в кругу семьи. С каким отвращением он говорил о служении Марсу[42] и о тех, кто превратил его в источник наживы.