Греховная невинность - Лонг Джулия

Сжато, коротко, но с любовью. Ева будто вновь услышала голос сестры. Чудо, что Кора, мать шестерых детей, вообще выкроила время на письмо.

Умница, она назвала младшую дочь в честь сестры. На самом деле Ева носила ирландское имя Ифа. Но ни один английский антрепренер не согласился бы писать его на афише, и ей пришлось из Ифы стать Евой. Кора никогда не просила у нее денег, но Ева, разумеется, посылала их сестре. «Надо бы выбрать подарок для новорожденной, — подумала она. — Быть может, игрушку». Конечно, остальные пятеро детей немедленно набросятся на нее и, возможно, испортят, или мальчишки разломают, чтобы приспособить обломки для чего-то другого. Эта вечная война между детьми воспитывает способность выживать и учит гибкости. Старшая в семье, Ева выросла сильной. Впрочем, судьба не оставила ей выбора.

«По крайней мере, Тимоти, муж Коры, пил меньше, чем ее отец. Тимоти, в отличие от отца, не сбежал от семьи, бросив детей, хотя, возможно, еще пара младенцев — и Кора тоже останется без мужа», — с грустью признала Ева. Короткие послания сестры она легко читала между строк.

«Стал раздражительнее». Ева скрестила пальцы, подавив невольный страх. Младенец с коликами кого угодно выведет из терпения. Оставалось лишь надеяться, что растущее недовольство не заставит Тимоти сбежать.

Третье письмо она оставила напоследок, поскольку сомневалась, что ей захочется его вскрыть. Она узнала с нажимом выписанные буквы — твердую, уверенную скоропись, в которой сквозила заносчивость, — и глубокий оттиск печати на сургуче, оставленный порывистым движением сильной руки.

Эта печать могла бы принадлежать ей, если бы однажды ночью карты легли по-другому.

После недолгого колебания Ева сломала сургуч, открыв ящик Пандоры, принявший вид послания из Лондона. При виде знакомого почерка в ее памяти тотчас ожили яркие образы прошлого: звон бокалов с шампанским; переливы шелка, сверкание драгоценностей в зыбком свете люстр; легкие, игривые разговоры, полные тайных намеков; веселый смех, мужские взгляды, затуманенные желанием. Взгляды, устремленные на нее.

Ева набрала в грудь побольше воздуха.

«Моя милая Ева Зеленые Глаза!

Лондон невыносимо тосклив без Вас. Даже целебный эликсир злословия не может развеять мое уныние. Возможно, потому что сплетни и вполовину не так интересны, когда в центре их не Вы, дорогая. Надеюсь, Вы простите мне эти слова. Помнится, последняя волна слухов вокруг Вашей персоны отнюдь не показалась Вам забавной. Я умираю от скуки и жажду услышать Ваш смех. Вдобавок я так мало дорожу мнением света, что не стал бы Вас отговаривать, приди Вам в голову мысль вернуться в Лондон. Если не возражаете, я навестил бы Вас в Суссексе через две недели. (Подумать только, Вы — и вдруг в деревенской глуши! Поверить не могу!) Пришлите мне весточку — сообщите о своем решении. Я по-прежнему люблю ягнятину и все остальное, что мы столь подробно обсуждали при знакомстве. Лелею тайную надежду, что когда-нибудь Вы сделаете меня счастливейшим мужчиной на земле, одарив этими милостями.

Искренне Ваш, Фредерик, лорд Лайл».

О, эти игривые строки мог написать только Фредерик, неизменно элегантный, ироничный и насмешливый, преисполненный сознанием собственной значимости. Какое-то неясное чувство заставило Еву на мгновение замереть, возможно, надежда или промелькнувшее воспоминание. А может, просто голод? Разве Хенни не пора было звонить к обеду? Разумеется, приятно знать, что о тебе помнят и ты по-прежнему желанна. Что тебя добивается баснословно богатый виконт, который наверняка обедает с самим королем.

Так-то вот, преподобный Силвейн. Что вы на это скажете?

Впрочем, возможно, неприступный Адам Силвейн, красавчик с синими глазами и высокими скулами, даже бровью не повел бы, ведь он казался неуязвимым. Самое совершенное оружие из ее арсенала оказалось против него бессильно. Колкости, кокетство, долгий неподвижный взгляд (испытанный прием, который всегда действовал безотказно) — все ухищрения оставили его равнодушным. Ева вспомнила, как пастор, не задумываясь, снял с себя галстук, чтобы перевязать копыто лошади, и устыдилась своих глупых мелочных мыслей. Да, она вела себя не лучшим образом. Но оставалась еще надежда все изменить.

Вот если бы она могла изменить его.

Холодная отстраненность и спокойная уверенность пастора, пронзительный взгляд синих глаз, будто видевших ее насквозь, вызывали у Евы отчаянное желание пробить этот панцирь бесстрастности. Она и сама не знала зачем. Возможно, ей хотелось доказать, что она на такое способна? Доказать, что она может взять верх над тем, кто лучше ее, как изволила выразиться Хенни, над тем, кто без малейшего усилия, почти ничего не сделав, сумел привести ее в смятение? Или, скорее, она желала выведать, отчего преподобный Силвейн так замкнут и сдержан. Ева чувствовала: стоит раскрыть эту тайну, и пастор утратит необъяснимую власть над ней, так трюк фокусника теряет все свое магическое очарование, когда знаешь, в чем секрет. Она не могла припомнить, чтобы в прошлом какому-нибудь мужчине оказалось под силу обезоружить ее, обронив лишь несколько слов.

Много лет назад Ева поклялась, что никогда не окажется во власти мужчины. Она всегда безошибочно угадывала, кому оказать милость, а кого бросить, предпочитая делать выбор сама.

Печальная история ее матери показывала, что бывает, когда женщина доверяется мужчине.

Ева рассеянно повертела в пальцах письмо Фредерика. Наверное, ей следовало написать виконту, что она зареклась связываться с мужчинами, что отныне ни один из них не сможет пробудить в ней желание. Она больше не будет для них приятным развлечением, игрушкой.

Однако она слишком хорошо знала Фредерика: препятствие лишь разожгло бы его пыл, и он помчался бы в Суссекс быстрее ветра.

Тогда, по крайней мере, ей не было бы так одиноко.

Ева отложила письмо, решив, что, возможно, ответит позднее. Ей не хотелось думать о Лондоне, но острые, как бритва, воспоминания полоснули по сердцу. Едва она оправилась после потери мужа, как былые друзья набросились на нее с безжалостной злобной радостью, точно стая стервятников.

И снова вокруг нее сомкнулась тишина. Задумчиво постукивая кончиком пера по подбородку, Ева посмотрела в окно, но не заметила ничего примечательного. Все те же волнистые холмы Суссекса, поросшие мелким кустарником да редкими зелеными деревьями. Волшебный, полный чудес мир для какого-нибудь мальчишки вроде Поли, который вырос здесь и знал как свои пять пальцев каждую травинку, каждый листок.

Но разве не за этим она приехала сюда? Наконец-то у нее появилась возможность творить собственную историю. Начать все с чистого листа. Решить, чего она хочет на самом деле, вместо того чтобы жить в плену необходимости, подчиняясь жестоким законам борьбы за выживание. Однако… черт побери, как бы не умереть от скуки в этой глуши.

Ева не собиралась томиться и чахнуть, словно королева Шотландии[2] в изгнании (тем более что бедняжка плохо кончила). Сколько можно бесцельно шататься, будто запущенный волчок, готовый завалиться набок. Сделанного не воротишь. До Пеннироял-Грин, похоже, уже докатились слухи о ней. Во всяком случае, кое-кто что-то о ней слышал, а значит, довольно скоро весь городок будет судачить о новой владелице Дамаск-Мэнор. Так что сохранить инкогнито ей не удастся.

«Впрочем, возможно, это и к лучшему», — заключила Ева. Потому что теперь она вольна делать то, что всегда удавалось ей лучше всего (по крайней мере, когда она выступала на сцене «Зеленого яблока» и «Ковент-Гарден» или когда ловила в свои сети мужчину, на которого пал ее выбор), — очаровывать и покорять.

«В этом деле нужен союзник, — подумала она. — Связующее звено между нею и женщинами городка. Быть может, подойдет тот, кто привлекает восторженное внимание женской половины Пеннироял-Грин каждое воскресенье на утренней службе. Тот, кого долг священника обязывает проявлять сострадание и терпимость к прихожанкам, даже если те встречают его бранью и вопят дурным голосом с давно забытым ирландским выговором».