Желанный царь - Лидия Чарская

— Ты лжешь, собака! Романовы никогда не были изменниками!

Приземистая фигура Бартенева испуганно шарахнулась за спины бояр.

Грозно сдвинутые брови Михаила Никитича, его пылающие глаза и сжатые пудовые кулаки не предвещали ничего хорошего. Он был страшен.

— Успокойся, господин окольничий… Негоже в присутствии его святейшества владыки такими буйствами пятнать священные палаты, — с едва заметной усмешечкой произнес Семен Годунов.

Между тем скованный цепями Александр Никитич говорил Бартеневу:

— Опомнись! Что наплел ты на господ твоих? Ответ перед Господом за то держать будешь!

— Не в чем мне ответ держать, боярин! — дерзко отвечал доносчик, пользуясь тем, что сильные руки четырех дюжих стражников держали взбешенного Михаила Никитича. — И тебе про то доподлинно самому известно, я чаю, боярин! А что до меня, то я на сем и крест животворящий целовать стану. Прикажешь, владыка, присягу принять? — и быстрые воровские глаза Бартенева обратились к патриарху.

Тот сделал знак.

Патриарший боярин подвел романовского холопа к аналою. Еще минута промедления…

— Бартенев! — невольно снова вырвалось из уст Александра Никитича. — Не бери греха на душу! Вспомни, Господь свидетель!

Быстрые глаза предателя впились на мгновение в лицо боярина.

Еще секунда, и страшная ложная клятва кощунственно прозвучала под сводами патриаршей комнаты…

Тяжелый вздох единовременно вырвался из груди пятерых братьев…

Гул возмущения пронесся по рядам князей Сицких, Черкасских, Шестовых, приведенных сюда вместе с боярами Романовыми на очную ставку.

Холодный пот выступил на лбу старшего Романова. Он вытянулся во весь рост, выпрямился и, подняв руку, произнес торжественно:

— Клянусь и я! За себя, за братьев, за родичей своих клянусь! И Имя Господа Бога Живого привожу в свидетели. Облыжно оклеветали нас злые вороги! Верными слугами всю жизнь были мы царям московским! И на том за всех нас приму присягу и крест поцелую святой!

И он в свою очередь шагнул к аналою. Но быстрая тень в ту же минуту встала между ним и священными реликвиями. Окольничий Годунов движением руки остановил старшего Никитича.

— Боярин Романов! — произнес он своим слащаво-приторным голосом. — Дать присягу всегда успеешь. Нет у меня сейчас государева на то указа… А указано мне тебя с братьями и родичами разделить и отвести куда следует… Не погневись на том, боярин, не по своему указу творю сие, но по великому слову государеву.

Гордо блеснули глаза Федора Никитича в ответ на слова Семена Годунова. Ни один мускул не дрогнул на его величаво-красивом лице.

Он обвел глазами братьев. Те стояли понурившись.

Они поняли этот новый указ. По навету врагов и ложной присяге подлого, подкупленного, очевидно, кем-то челядинца их обрекали тюрьме, позорным дознаниям, может быть, пытке…

Но ни испуга, ни малодушия не проявили как старший, так и младшие братья.

Только Федор Никитич глянул уничтожающим взглядом в лицо Семену Годунову, потом перевел глаза на предателя Бартенева.

— Не боишься суда Господня, смерд неверный! — произнес он значительно. — Так будь же проклят за лживый донос! А ты, боярин Годунов, веди нас куда приказано. Прости, владыко! — добавил он с полным достоинства поклоном, отданным патриарху.

И величаво, не дожидаясь приближения стражи, первый вышел в сени. За ним, гремя цепями, двинулся второй брат. Порывистый и горячий Михаил Никитич и Василий с Иваном пошли за ними. Страже и боярам оставалось только поспешить вслед.

Глава XI

Недели не прошло со дня разразившегося над всем романовским родом несчастия, а ни самого подворья, ни обитателей его нельзя было узнать.

Словно ангел разрушения повеял черными крыльями над еще недавно цветущим уголком Москвы, над «земным раем», каким представлялись москвичам хоромы романовского подворья. Все стихло, опустошилось в этом раю. Все затаилось каким-то тяжелым ожиданием.

С тех пор как взяли «за приставы» бояр Романовых и всех родственников их, в обширных хоромах близ Чудова монастыря люди жили точно к смерти приговоренные.

Ужас и смятение царили и в женском тереме.

Старая боярыня Марья Шестова, мать Ксении Ивановны, лежала, сраженная от испуга недугом. Молодая боярыня бродила, как тень, по обширным горницам, чуть живая от страха и волнения за участь любимого мужа. Княгиня Марфа Никитична Черкасская день и ночь томилась по своему князю. Обе женщины, тесно соединенные разразившимся над ними несчастием, то и дело проливали горькие слезы.

Верные челядинцы всякими правдами и неправдами узнавали о своих государях боярах, томившихся в тюрьме.

Над теми шло усиленное и быстрое следствие. Шли допросы с пристрастием. Старших братьев, если верить ходившим по Москве жутким слухам, приводили к пытке.

Это усиленно скрывала верная челядь от убитых и без того горем боярынь.

А между тем ряды этой челяди постепенно редели. Не проходило дня, чтобы не присылалась стража за тем или другим романовским холопом, несчастных уводили в застенки и под ударами батогов допрашивали их о несуществовавшей вине их господ.

Враги Романовых не теряли надежды заставить верных слуг под невыносимой пыткой оклеветать бояр, но никто из них не последовал примеру Бартенева Второго. Среди нестерпимых побоев в застенках челядинцы романовские восхваляли верность и преданность царю своих бояр. Израненные, избитые, возвращались они на подворье. Вместо них уводились другие. Не щадились старики, женщины и подростки.

Стоны и слезы доходили до женского терема и сливались со слезами боярынь. Там было еще горше и тяжелее.

Миша и Таня разрывали сердце матери расспросами, где их «любимый тятя», где дяди Михаила и Александр, почему не видать дядей князя Черкасского, Ивана да Василия Никитичей?

Женщины, как могли, отвлекали внимание детей от постигшего их несчастья.

— В дальний поход услали вашего батю, на воеводство, — изощрялась в выдумках Настя, истаявшая и исхудавшая до неузнаваемости за эти несколько дней. — И дяди поехали с ним же… Только к матушке не приставайте. И так ей тошнехонько в разлуке с тятей, да и бабушка Марья недужна, так уж помалкивайте пока што.

Это «пока што» звучало зловеще.

Светлые глазки Насти быстро прятались за ресницами, как бы опасаясь показать детям выступившие на них слезы.

При одной мысли об этом «пока што» сердце девушки падало и замирало. Она боялась помыслить о том, что ожидало ее любимых братьев. И вот это «пока што» свершилось…

Накануне чудесного майского утра из застенка вернулся Сергеич, верный дворецкий романовской семьи.

Как и чем мучили старика, об этом молчали его посиневшие, как у мертвеца, губы, не поворачивался произнести язык. Но по бледному лицу, по ввалившимся глазам, по кровавым рубцам, избороздившим все тело, по изодранным клочьям одежды видно было, что несчастный старик пережил мучительное истязание от рук палачей.

Он появился как тень перед Настей в ту минуту, когда она, уложив детей при помощи мамушки, каким-то чудом уцелевшей от пытки, вышла из терема на крыльцо подышать весенним воздухом.

Настя невольно вскрикнула, увидев верного слугу в таком истерзанном виде.

— Боярышня… Это я… Верный Сергеич… Не пужайся во имя Бога, — едва нашел в себе силы произнести старик. — Спешу тебя уведомить… Завтра здесь охальник Семен Годунов, слыхал я, снова… Боярыню Аксинью Ивановну брать с матерью за приставы приедет… Нынче услыхал я это от стражей ненароком. Так хоша бы деток, ангелов невинных, спасти, Мишеньку нашего, касатика ненаглядного, да боярышню Татьяну Федоровну!

Настя тихо ахнула и схватилась за перила крыльца.

— Владычица Небесная! Ее-то, ее за что же? Ну, братьев оклеветали, оговорили злодеи… Но ведь ее-то, беспомощную, за что? Ксюшу-то… Что она могла, какое зло причинить, — зашептала помертвевшими губами девушка и зарыдала, закрыв лицо руками.

Сергеич молча ронял скупые старческие слезы. Он дал выплакаться девушке. Потом тихо коснулся ее плеча:

— Боярышня-касаточка, послушай меня, глупого. Пойди ты немедля, упреди боярынь… Пущай надумают, где бы нам деток схоронить… Неужто и им, пташкам небесным, гибнуть!..

Слезы мгновенно высохли на глазах Насти.

— Завтра, говоришь, придут за ними?

— На восходе, как слыхать, говорили…

— О, Господи! — прошептала Настя и, схватившись за голову, метнулась в сени. Но на пороге остановилась и, помедлив, вернулась к старику: — А наши? А Федя што? Михайлушка? Братец Алексаша? Да Ваня с Васей? Слыхал о них? Ради Господа, скажи без утайки, Сергеич!

Глаза старика потупились в землю. Резкая морщина прорезала лоб, морщина нестерпимого душевного страдания и муки.