Последний в семье - Иосиф Опатошу

— Реб Авремл Чехоновер, да будет благословенна его память, не очень-то ценил его, — бросил кто-то.

— Что мы знаем? — встрял Шмуэл-Довид. — Ценил, не ценил, кто способен понять их отношения? Так рассказывают, да. Реб Янкеле из Варки[23] однажды пришел с миньяном хасидов за Чехоновером, он приглашал гостей к отцу, в его честь. За ужином ребе, благословенна его память, произнес: «Янкеле, скажи что-нибудь». — «Папа, — начал Янкеле, — на субботу Песни[24] я был в Коцке. Во время третьей трапезы ребе завел со мной разговор о музыке. Говорил, по своему обыкновению, умно, заковыристо! Я сказал: „Ребе, почему вы не напишете трактат о музыке?“ Он ответил мне так: „Ты прав, я хотел написать трактат, и не только о музыке, обо всем, но совсем маленький, всего на одну страницу, но я уверен, что меня никто не поймет“». Реб Авремл, благословенна память его, выслушал, и ему не понравилось. «Э-э, еврею не подобает так вести себя! Больше веры, хоть немного больше!»

— И что вы думаете? — Резник опустил голову и стал тихо рассказывать. Хасиды навострили уши, впитывая каждое слово. — Что вы думаете? В пятницу под вечер, когда реб Янкеле сидел у своего отца, благословенна память его, и рассказывал, реб Менделе бродил из комнаты в комнату, весь в белом, всех отгонял, не позволяя подходить близко к себе и хлопал в ладоши: «Отец, помоги! Отец, помоги! Ты же милостивый и милосердный! Ждать праведников… слишком долго, долго… пусть будут грешники! Да, грешники!»

Ребе, благословенна память его, вошел в синагогу, приблизился к покрытому столу, у всех на глазах вынул свечу из подсвечника и вскричал: «Лейс дин велейс дайон!»[25]

— Что на это сказать? Я сам слышал от святого Лейбуша, что в ту же секунду, когда ребе поднял свечу, воцарилась тьма египетская! Загремел гром, засверкали молнии, и лес — Коцк, да будет вам известно, испокон веков стоит в лесу — заполыхал. Хасиды сразу поняли, что настал конец света, и в ужасе разбежались по полю. Внезапно начался потоп.

Хасиды стояли под дождем в растерянности, как стадо овец, лишенное пастуха, и тихо плакали. А из дома ребе, как рассказывают, доносились такие рыдания, что, Боже, спаси и сохрани!

С тех пор ребе больше никогда не появлялся на людях и никогда не обрел покоя. Обросший, он сидел у окна и смотрел на лес. Около полуночи хасид, заплутавший в лесу, слышал такие стенания и возгласы, что волосы вставали дыбом. Так ребе рассуждал с гласом небесным об участке в четыреста парасангов и еще четырехстах парасангах[26].

Хасиды уже давно покончили с жарким. Они сидели с открытыми ртами и искоса поглядывали на Мордхе. Они знали, что Мордхе жил в Коцке на правах члена семьи, реб Менделе принял его и допускал к себе до самой смерти. Так что же он сидит и равнодушно молчит? Хасиды верили, что резник Шмуэл-Довид говорит правду, но хотели услышать историю из первых рук и с подозрением смотрели на молчащего хозяина.

Мордхе задумался. Он помнил себя в юности в Коцке, как будто это было вчера, а теперь здесь уже ходят легенды о Менделе. Мордхе не верилось, что вот он сидит, родитель невесты, а этот глупенький мальчик станет его зятем. Ему стало больно за Сорку. Он поступил с ней так же, как когда-то его отец обошелся с ним самим. Получается, Мордхе недалеко ушел от отца. У него защемило сердце. Он понимал, что его молчание сейчас неуместно, но так и сидел чужим на собственном празднике.

Резник встал из-за стола, поправил ворот небрежно застегнутой рубашки, ослабил пояс, зажмурил правый глаз и, хлопая в ладоши, легко прошелся по дому:

Ой, холодно, холодно на душе,Ой, холодно, холодно на ду-ше!

И все подхватили:

Ой, холодно, холодно на душе,Ой, холодно, холодно на душе!

Вскоре все встали из-за стола и перешли в другую комнату. Хасиды положили руки один другому на плечо, нагнули головы и сомкнули круг. В середине стоял резник Шмуэл-Довид, залихватски сдвинув на ухо бархатную шапку, и хлопал в ладоши:

Ой, холодно, холодно на душе,Ой, холодно, холодно на душе!

Гости мягко притопывали ногами в такт, закрыв глаза и тихонько подпевая. Трогательный напев тянулся без конца, зажигал огонек в глазах и разгонял стужу. Женщины забились в угол, уютно завернувшись в теплые зимние платки, и тихо подпевали:

Ой, холодно, холодно на душе…

Сорка стояла посредине и смотрела на танцующих хасидов. Ей нравился старый резник в белой рубашке с распахнутым воротом, обнажавшим волосатую грудь, и с распущенным поясом. Она увидела, как усталый Борех плетется вслед за другими с глупой улыбкой, будто мальчик, подражающий взрослым, и почувствовала холод. Сорка вышла в другую комнату, растянулась на диване и закрыла глаза с желанием осознать, что здесь происходит и что от нее хотят. Впервые в жизни она почувствовала ненависть к отцу и заподозрила его неискренность, не понимая, зачем тот желает ее несчастья. А из другой комнаты доносилось печально, до слез:

Ой, холодно, холодно на душе…

Глава 8

Владек

Вечером Брайна вернулась с дойки. Молоко, пенясь, переливалось через край вычищенных до блеска ведер, пузырилось, и в воздухе стоял запах свежескошенной травы.

Брайна увидела, как Сорка возвращается из леса, зачерпнула полную кружку молока, заткнула за пояс подол платья и выбежала ей навстречу:

— Пожалуйста, Сорка, выпей кружку молока. Что ты морщишься? Если выпьешь, я тебе кое-что расскажу!

— Что рыжая отелилась? — спросила Сорка.

— Не догадаешься. — Брайна протянула ей кружку с молоком. — Выпей лучше, пока я не передумала.

— Сначала скажи! — капризно сказала Сорка.

— Ну, скорее, не путай меня! — Брайна всучила ей кружку.

— А если я не могу?.. — Сорка взглянула на пенившееся молоко и передернулась, будто держала в руках мышь.

— Вы поглядите, как она капризничает, будто пятилетний ребенок, ведь ты уже невеста! — Старуха подбоченилась, оглядела Сорку и покачала головой. — У других детей праздник, когда молоко появляется в доме, а здесь разбрасываются Господней милостью. Грешно, Сорка, грешно!

Сорка открыла рот, чтобы сделать глоток, но тут же закрыла его и захныкала:

— Но я совсем не могу!

— Ну, нет, так нет. — Брайна повернулась, будто собираясь уходить.

Сорка собралась с духом, закрыла глаза, словно перед ней было не молоко, а касторка, и выпила кружку залпом.

— Ну, отравилась? — Брайна забрала пустую кружку. — Ай, Сорка, какая ты дикая!

Сорка подхватила под руку Брайну, которая едва доставала до Соркиного плеча, и пошла с ней рядом, как кавалер с дамой.

— Ну, хватит, ты, глупышка! — вывернулась старуха.

— Так что ты хотела мне сказать?

— Да, знаешь, кто приехал?

— Кто?

— Тетя Гитл с Борехом.

— Правда? Что вдруг?..

— Тетя Гитл приехала договориться о свадьбе, а Борех уж наверняка останется у нас. Отец пока познакомит его с людьми, покажет его, дай Бог, выйдет из него приличный торговец!

Брайна увидела, как выражение Соркиного лица внезапно изменилось, она побледнела. Сорка повернулась на одной ноге, хотела улыбнуться, будто речь шла не о ней, но не удалось. Она опустила глаза, открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого стала молча поддевать носком туфли камушки, лежавшие под ногами.

Брайна поглубже заправила подол платья за пояс, будто принимаясь за тяжелую работу, взяла Сорку под руку, подвела ее к поросшей мхом скамейке рядом со стойлом и уселась рядом.

На дворе было тихо. Время от времени корова терлась о стену хлева и вновь затихала. С каштана посреди двора спустился воробей, за ним другой, за ними, громко хлопая крыльями и чирикая, посыпалась вся стайка. Птички наскакивали одна на другую, купались в песке, сбиваясь в клубок, потом, вдруг перепугавшись, сорвались с места и с громким чириканьем черным пятном снова взлетели на каштан.

У курятника показалась босая Марьяна с большим железным ситом в руке и позвала цыплят на ночлег:

— Цып, цып, цып, цып!

Со всех сторон сбежались куры, петухи, гуси, утки, все с открытыми клювами. Гусак, задрав голову, разгонял кур и уток, освобождая место для гусей. Всех разогнав, он расположился посредине, склевал несколько зерен, вытянул длинную шею, расправил крылья и произнес громкое: га-га, га-га, га-а!

Брайна искоса глядела на Сорку, качая головой, будто сочувствуя ей. Она не могла смотреть, как гусак отгоняет других птиц, привычно топнула ногой и проговорила: «Кыш, сучья кровь! Кыш!»

Со вздохом Брайна осмотрела двор, где ей был люб каждый камушек, каждая травинка. Когда Сорка положила голову к ней на колени, Брайна вспомнила, как много лет назад сидела на той же скамейке с отцом Сорки и отчитывала его за ссору с родителями, за желание жениться на дочери пастуха. Глаза старухи наполнились слезами, она молча смотрела перед собой и увидела сквозь слезы, как сквозь стекло, череду событий, произошедших словно вчера: будто вчера она бежала за Мордхе, желая причесать его, а тот, упрямец, хотел, чтобы Брайна выдрала из лошадиного хвоста пару волосинок и сделала силок для ловли птиц. Еще вчера, кажется, родилась Сорка. У нее были такие пухленькие пальчики с прозрачными ноготками. Брайна таскала ее целый день на руках… А если Господь прислушается к ее молитве, она доживет до того, когда будет носить Соркиных детей на руках… Но вот что! Наверное, не надо было вмешиваться в дело с пастушеской дочкой? Кто знает, может, это наказание Господне? Мордхе — вдовец уже столько лет. А теперь Сорка. Колесо крутится, крутится…