Эстер. Повесть о раскрытии еврейской души - Эстер Кей

– Понимаю, – отозвалась Сара. – Во всяком случае, имя Эстер ты спокойно можешь взять. Реб Довид объяснит тебе, как это делается. А кстати, в следующем месяце будет Пурим, праздник королевы Эстер! Ты здесь появилась как раз вовремя!

Сара встала из-за стола, чтобы подать на мужскую половину второе блюдо – им оказалась горячая разваристая гречневая каша – после чего снова уселась и продолжала разговор.

– Скажи-ка, – переменила я тему, – эта община – как бы подпольная? А все эти иностранцы – раввины?

– Иностранцы – это прежде всего люди Ребе, не обязательно раввины.

– Какого Ребе?

– Любавичского. Он в Бруклине живет и уже долгие годы поддерживает все еврейские общины Союза. Посылает еду, книги, учителей… Благодаря ему все и держится. Раньше было очень тяжело, постоянное давление, слежки, угрозы… Сейчас посвободнее стало. Конечно, все мы под колпаком. Но уже можно одновременно и посещать синагогу, и сохранять место работы или учебы. Это, по крайней мере, позволяет молодежи приходить сюда без каких-то серьезных осложнений. Для парней уже есть иешива, они здесь и спят, и учатся. А девиц, кроме нас с Дорой, больше пока нет.

– Кто это – Дора?

– Приходи завтра утром на молитву, познакомишься, – ответила Сара, дуя на горячую кашу.

– Завтра – вряд ли, – неуверенно сказала я.

Во-первых, утром по субботам есть занятия в университете. Во-вторых, не слишком ли быстро я позволяю втянуть себя в этот внезапно открывшийся мне еврейский мир, так резко отличающийся от привычной реальности?

На сладкое Сара раздала всем какое-то простенькое домашнее печенье, после чего мужчины занялись произнесением застольной молитвы.

Мои свечи догорали.

Москва лежала в снегу – огромная, важная, надменная. Москва и не знала, что есть тут, в районе Рижского метро, в Вышеславцевом переулке, маленькая деревянная синагога, уголок духовного Израиля.

Небо – знало, судя по хитренькому мерцанию звезд, но не выдавало тайну. Снег не был антисемитом. Он нежно убелял все постройки, и синагогу тоже.

Мы с Сарой спустились по лестнице к выходу. Она приложила палец к дверному косяку и объяснила мне:

– Видишь, прибита мезуза. Внутри нее – пергамент с главной еврейской молитвой Шма.

На воротах во дворе также имелась мезуза, и я решила последовать примеру Сары и тоже поцеловать приложенные к мезузе пальцы.

Меня охватило ощущение святости, исходившее от моих собственных пальцев.

– Очень интересно, – только и сказала я.

Сара проводила меня до автобуса, и мне показалось, что она колеблется, сказать мне что-то или нет.

В конце концов она лишь спросила:

– Тебе далеко ехать, да?

– В Люберцы.

– А… Ну, давай, пока. Я тут близко живу. Счастливо!

Мы попрощались, и я со странным чувством вошла в автобус. С меня точно слетела вся чудная святость субботы, и я с ощущением внутренней пустоты оплатила проезд и уселась рядом с парнем в наушниках, который внимал рок-музыке и экстатично дрыгал ногой в такт.

13. Сон и реальность

Через несколько дней после этого шабоса я увидела сон, который был странен, как все человеческие сны, ибо к чему так подходит слово странный, как не ко снам, однако было в нем, помимо присущей всем снам странности, и что-то пророчески-ясное, загадочное, но подлежащее разгадке в будущем.

…Я смотрю на заброшенные рельсовые пути посреди степных трав и слышу во сне, как мне говорят – это Любавичи. Иду вдоль заросших травой рельсовых путей. Рельсы кончаются. Я останавливаюсь. Озираюсь по сторонам. Сбоку от путей нахожу некое строение, похожее на станцию метро, начинаю идти. Спуск в подземный зал. Люди. Одеты – как те мужчины, которых я видела в Марьинке. Впрочем, есть разные. Центр их внимания – старый и очень сияющий человек. Он смотрит на них, собравшихся в этом огромном подземном зале. Стоя на возвышении и безмолвно обращаясь к ним, он делает движение снизу вверх обеими руками, как бы говоря:

– Летите. Летите. Вот так! Выше!

Он побуждает их подняться над собой, над реальностью, над физическим. Они пробуют и вздымаются на метр-два над полом. Я тоже с усилием поднимаю себя и зависаю в воздухе.

Это длится долго. Попытки и взлеты. У всех хоть как-то, да получается. Ребе улыбается и неустанно делает круговое, ободряющее движение руками. То, что это Ребе, я понимаю с чьей-то подсказки, точно так же, как поняла вначале, что местность называлась Любавичи1.

Это был сон.

Проснувшись, я тут же решила ехать в синагогу, чтобы найти Сару и спросить ее, что бы такое видение могло означать.

Я застала ее в верхнем отделении синагоги за перебиранием книг в одном из старых деревянных шкафов. Даже не здороваясь, с ходу принялась рассказывать:

– Слушай! Мне снился Ребе. И Любавичи. И рельсы какие-то посреди степи. К чему бы это?

Сара удивленно выслушала эти и другие подробности, продолжая в то же время возиться с книгами, а вместо ответа на мой вопрос принялась рассуждать:

– Ну и чудеса! Я думала, что ты в синагоге больше ни разу не появишься! Такой у тебя был вид в субботу… скептический, отчужденный. А ты вдруг опять прибегаешь, да еще сон просишь разъяснить!

Действительно, подумала я, почему этот сон сразу заставил меня примчаться в синагогу? Подумаешь, сон! Вон у монашек-то в монастыре каждый день видения случаются… Сны – это несерьезно.

Сара прервала мои мысли вопросом:

– Какой Ребе тебе снился? Вот этот?

И положила на стол маленькую черно-белую фотографию.

Меня аж пробрало!

– Этот! Этот! И руками все вот такие круги делал, будто нам на воздух подняться велел.

– Ну, бывает, – спокойно сказала Сара. – Ребе как кому захочет помочь из тьмы на свет выбраться, так тому и приснится. Это даже скорее не сон, а проявление твоей Б-жественной души. Твоя душа как бы проснулась.

– Что ты имеешь в виду?

– Что тебе надо к Торе приблизиться, к заповедям.

– К Торе? Что за Тора?

– Ветхий Завет знаешь? Вот это Тора и есть. Только никакая не ветхая, а – вечная.

И она показала мне древнюю книгу с тиснеными тусклыми буквами на громоздком коричневом переплете: Т—О—Р—А. Не по-русски, а по-еврейски, конечно. Я вгляделась в эти буквы, и мне захотелось их поцеловать. Но я постеснялась. А Сара вытерла с книги пыль и, поцеловав, поставила обратно в шкаф.

Я подумала: раз эта Тора такая недоступная, такими дивными буквочками написана, то как было бы здорово ее изучить!

Усевшись, по университетской привычке, на стол, я небрежно сдвинула к краю лежавшие на нем книги, и заговорила, взволнованно жестикулируя:

– Слушай, Сарка, научи меня по-еврейски читать! Хочешь – буду каждый день приходить!

Сара почему-то насупилась.

– Во-первых, слезь со стола. Не видишь, святые книги на нем лежат? Да и не принято у евреев на стол усаживаться! Стол – он как жертвенник. И уж не думаешь ли ты, что у меня слишком много свободного времени? Я вон сколько полок еще протереть должна!

– Извиняюсь.

Я в смущении слезла со стола, при этом удивившись, чем это он похож на жертвенник и что вообще это слово означает.

– Ну, уж так и быть: алфавит еврейский я тебе покажу, – сказала Сара.

Мы уселись рядом, и она открыла передо мной книгу, на первых страницах которой был изображен еврейский алфавит.

– Это – Алеф. Выглядит как палочка, соединяющая верхний и нижний крючочки. Это как бы символ: мы, люди, внизу, а Б-г – наверху, и у нас с Ним устанавливается связь. С помощью чего? Изучения Торы и соблюдения заповедей, мицвот. Поняла?

Понимать я не старалась. Я просто… поглощала Сарины речи, а понимание шло само собой. Когда человек ест что-то необыкновенно вкусное, что ему надо при этом еще понимать? Ничего! Вот так и у меня с этими буквочками – в них был такой внутренний свет, что, казалось, вовеки от них отрываться не захочешь. Весь алфавит за пару часов вошел в меня как по волшебству. Алеф, Бейс, Вейс, Гимeль! Шин, Тов, Сов! Я готова была целую вечность сидеть и вглядываться в причудливые буквы, разрисовывать ими листы в толстой тетради по политэкономии.

Сара увидела, что я легко схватываю, и поспешила меня озадачить:

– Главное, да будет тебе известно, это не учение. Учение тебе может показаться легким и приятным. Но главное-то – это соблюдение заповедей. А тут легкой жизни не жди! Меня вот, например, целых два года проверяли, соблюдаю ли я все заповеди как положено – и только потом гиюр сделали. Быть евреем – это целая работа! Столько всяких правил, ограничений!

– Ну, и хорошо, что есть ограничения, – вдруг сказала я, – мне уже надоело жить без ограничений. Дворняжка уличная пусть живет без ограничений!

– Ты вряд ли отдаешь себе отчет, о каких ограничениях идет речь. Я ведь тебе еще ничего не рассказала!

– Зато я и без твоих рассказов знаю, каково жить без ограничений. У нас, например, в университете – нет никакой разницы между парнями и девицами: все одинаково одеты в джинсы, с одинаково распущенными патлами ходят, вперемежку спят, вперемежку прыгают на дискотеках… Разве это нормально? Раньше я думала, что нормально. Я никогда не задумывалась о том, в заключается достоинство или какая-то особая роль, скажем, девушки! У меня и мыслей таких не появлялось, пока я тебя не увидела. Ты ВЕДЕШЬ СЕБЯ по-особенному, как бы сказать… вот именно… КАК ДЕВУШКА!!! Это же просто потрясающе! И если для того, чтобы быть такой, как ты, нужно принять на себя всякие ограничения, то я, пожалуй, с удовольствием приму.