Друг моего отца (СИ) - Чер Алекс

Слава богу, ехать было не долго. И на выходе из машины в руках у меня оказалось пальто, которым я пах и прикрыл. И мысленно отхлестал себя по щекам: «Это всё чувство вины, Арман! Чувство вины! Уймись!»

– Галерея? – восторженно задрала она голову у входа.

Ну не домой же её тащить! И какое счастье, что я не выбрал, например, кино. Но кино хорошо для нищих студентов: и от холода есть где спрятаться, и подтискаться в темноте. Или для супружеских пар: когда уже всё друг о друге знаешь и приятно просто помолчать. Я же, наоборот, хотел с ней говорить. И привёз туда, где и сам чувствовал себя уютно.

– Неужели никогда не была? – сразила она меня наповал блеском в глазах и этим искренним восторгом, когда я пригласил её подняться по ступеням.

– Нет. Только в парке гуляла. А внутри – никогда. Но очень-очень хотела.

– Тогда добро пожаловать! – по-хозяйски распахнул я дверь.

И повёл по тем коридорам, где пока было закрыто для посетителей. К залам с совершенно новыми современными инсталляциями, что только готовились к открытию.

Но она неожиданно остановилась в коридоре у баннера, что извещал совершенно о другой выставке.

Этот зал с редкими жемчужинами частных коллекций, был полностью готов. Но мой директор по маркетингу сказал, что нельзя одновременно делать в городе две знаковых выставки. А в культурно-исторический музей привезли то ли неизвестного Саврасова, то ли Фриду Кало. Поэтому мы свою отложили.

Правда, владельцы уже предоставили нам свои бесценные шедевры, а мы – беспрецедентные меры защиты их полотнам.

Но она даже сглотнула, глядя на растяжку.

– Это же Серебрякова? – прошептала она. – «Спящая девочка»?

Честно говоря, я только знал, что картина скандальная. Всё же вид обнажённого детского тела, как по мне, даже для искусства – слишком. А там голая девочка лет десяти, хоть для рекламы её и разместили только по грудь. Но это ладно, что бы я в этом понимал. Но зато понимал, что картину несколько лет назад продали на Сотбис за четыре миллиона евро. При том, что купил её у несчастной тётки художницы российский посол США году в 1924-том всего за пятьсот долларов. И я за эту картину отвечаю своими гениталиями лично.

Но пока я всё это думал, Яна водила пальцем по фотопечати, кажется, совершенно забыв про меня, и, конечно, я дрогнул и сделал «звонок другу» на пульт охраны.

В общем пока там снимали всякие лазерные сетки, как в «Ларе Крофт», отпечатывали бронированные двери, как в банковском хранилище, и совершали ещё десять или пятнадцать сложных действий, о которых даже я не знал и для каждого из которых требовался свой человек, мы непринуждённо прогулялись до моего кабинета, где я бросил пальто, а потом вглубь здания, делая вид, что беседуем.

– А ты что ты любишь больше: море и солнце? Снег и горы? Может быть, тропический лес? – всё же надеялся я затащить её к инсталляциям.

– Не знаю, – пожала она плечами. И судя по тому, как вытаскивала и вновь вставляла штырёк замка сумки, нервничала. Ох уж этот штырёк! Меня он наводил совсем на другие мысли. Но их я пока выкинул их головы. – Люблю, когда тепло. Я с детства всё время мёрзну, – поплотнее запахнула она своё мешковатое пальтишко. И я даже порадовался, что не настоял, чтобы она его сняла. А потом вспомнил город, в котором она жила, и не удивился.

– Даже летом? – ляпнул я лишь бы не молчать.

– Особенно зимой, – кивнула она. – Зимой было просто невыносимо. У нас была угловая квартира и стена лопнула. Да и батареи почти не грели. Дом лет десять как должны были снести, и лет тридцать как не ремонтировали, но кому некуда было деваться, как нам, так в нём и жили. Но я не жалуюсь, – испуганно глянула она на меня.

– У нас в детдоме было то же самое. И вечно сыро ещё. Но сейчас его уже снесли и новое здание отстроили. Зато, говорят, мы закалёнными росли. Болели редко.

– Кстати, да, я ведь тоже почти не болела, – удивлённо посмотрела она на меня.

Что? Да спроси же! Что так тебя удивило? То, что я вырос в детдоме? Так это любая ссылка в интернете про меня скажет. Что мало болел? Что у меня такие глубокие познания в области закаливания? Я усмехнулся почти горько, но она промолчала.

И так же молча вошла в тёмный зал, где свет точечных ламп подсвечивал только картины.

Минут через пять, я уже чувствовал себя не просто лишним, но и в принципе ненужным. Оглянулся в поисках кушетки, лавки, хоть захудалого стула. И удивился, когда она вдруг заговорила, словно сама с собой.

– Это Катя. Здесь везде Катя, – слегка обернулась она ко мне, словно позвала за собой. – Их было четверо, детей у Зинаиды Серебряковой. Счастливый брак. Дружная семья. Любовь, достаток. Восемь поколений аристократов и художников. Но потом война, революция, смерть мужа, нищета, – её голос дрогнул. – Она уезжает ненадолго в Париж в надежде заработать, а в итоге сможет увидеть свою старшую дочь только спустя тридцать шесть лет. А младшая, Катя, – она показала на картину, – будет ей всем. И натурщицей, и помощницей по хозяйству.

– Здесь везде она? – снова удивился я. И вовсе не тому, что мои консультанты умели подбирать коллекции, а тому что Яна это знает.

– Да, да, – оживилась она, и я пошёл за ней как привязанный. – Видишь, здесь она с куклами. Здесь на красном одеяле ей десять.

– А здесь уже наметилась грудь, – заметил я невпопад, но без задних мыслей.

– И уже совсем взрослая, – подошла она к очередной картине, где грудь у этой Кати уже выросла ого-го. – Она ведь так и не вышла замуж. И всю жизнь берегла наследие матери. Какое самопожертвование, – вздохнула она, протянула руку, и я едва успел её схватить.

Но сигнализация всё же сработала. И не просто предупреждающе крякнула, взвыла.

– Я не хотела, простите, – оправдывалась она, когда зажав руками уши, мы выбежали в коридор.

– Ерунда. Забудь, – отмахнулся я. Но, честно говоря, был рад, что пусть так, но мы всё же покинули этот зал. На меня он нагонял тоску. Искренне было жаль и девчонку, и тётку. Даже меня, толстокожего, зацепило. – Может, теперь пойдём к морю? – уже не предоставляя ей выбор, предложил я. – Там точно будет тепло.

А ещё там у меня был приготовлен маленький сюрприз для неё.

И она легко согласилась.

Глава 13. Яна

– Признаться, я ни черта не понимаю в искусстве, – Арман пригласил меня в зал, но словно вывел в другую реальность, дыру в пространстве, и мы оказались на берегу моря. – А вот такие глупости мне нравятся, – махал он руками, показывая, – пиратский корабль, по которому можно полазить. Шум волн, что можно послушать. Крики чаек. Песок. По нему можно пройтись босыми ногами. Разувайся, разувайся, не бойся, – скинул он свои туфли и носки, подавая пример.

– Холодный, – встала я босыми ступнями на песок.

– А здесь какой-то специальный агрегат распыляет морскую воду. Кажется, словно дует солёный ветер, – восторгался он как мальчишка, потянул и поставил меня перед собой. – Не очень похоже, конечно, но, если закрыть глаза…

– Не знаю, мне не с чем сравнить, – прикрыла я веки, подставив лицо мелким брызгам. – Но это классно.

– Точно классно? – развернул он меня к себе. – По тебе и не скажешь. Почему ты никогда не улыбаешься?

– А ты пытался меня рассмешить?

– Нет, этого я, увы, не умею, – хмуро сошлись его брови. – Я и сам, признаться, тот ещё весельчак. Но ведь был в твоей жизни хоть один счастливый момент?

– Был, – кивнула я. – Даже ноги подкашивались от счастья.

– Но ты, конечно, не расскажешь?

– Нет, – качнула я головой.

«Потому что он связан с тобой, Арман. Всё счастливое в моей жизни почему-то связано с тобой. А про тебя нельзя».

Он тяжело выдохнул, словно и не ждал ответа.

Странно, но он стоял так близко, а я ведь чувствовала себя уютно. Нет, хуже, я именно и чувствовала себя счастливой, хоть и не улыбалась. Вдыхала запах его тела, ощущала тепло, что от него исходило и хотела к нему прижаться. Но не к этому дорогому костюму. А к атласной коже, упругим мышцам, скользнуть рукой по красивому животу. Чёрт, я помнила его тело. Его обнажённое тело так, словно он и сейчас стоял предо мной голый.