Пришедшие с мечом - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В темном ясном небе густо высыпали звезды – казалось, что это души погибших всех чинов и возрастов смотрят теперь с высоты на своих товарищей, посылая им свой свет в ободрение.
– Не кажется ли вам, – спросил один из докторов, – что если бессмертные части нашего разума, сиречь ду́ши, соединившись с Божественным началом, сохраняют знание о прошлом, видя с высоты настоящее, то их участь незавидна? Неужели это и есть вечная жизнь – всё помнить и знать? Это было бы мучением. Я предпочел бы забвение и полный покой.
– Кто его знает, что там, – отозвался штабс-капитан, глядя вверх. – Планеты высоко, большие звезды еще выше, и малые всё дальше и дальше, и нет конца… Или всё же есть конец всему? И звездам, и пустоте?
– Я полагаю, пределов мира нет, как нет и его начала, – отвечал ему доктор, – хотя это и выше нашего понимания. Мир – вне нас и внутри нас, внутри каждого существа и предмета, от малейших до самых величайших.
– Я согласен с коллегой в том, что с нашим концом наши души присоединяются к своему началу, – вступил в разговор второй доктор (любитель полынной настойки). – И раз уж мы заговорили о душах, то не мешало бы помянуть их обычным порядком.
С этим согласились все без исключения и помянули души убитых горячею водою с ромом из запасов штабс-капитана.
От солдатских костров доносились песни, музыка, а иногда взрывы хохота: там вели свои разговоры и слушали сказочников с большим запасом разного рода историй, печатать которые не допустила бы цензура.
– Странная вещь, господа, – сказал майор-лифляндец, задумчиво затянувшись своей большой трубкой с мундштуком из козьей ножки. – Кажется, все мы дети одного Адама, а бьемся, деремся, стреляем, убиваем друг друга, точно мы дикие звери.
– Часто и родные дерутся не хуже собак, – возразил ему на это второй майор.
– А я полагаю, что Адамов было много, – заявил доктор-философ. – Не может быть, чтобы европейцы, турки, монголы, эфиопы, американцы имели только одного общего предка. У каждого племени был свой Адам, даже у нас, в России.
– И всё же это не мешает нам понимать друг друга, – вступил в разговор штабс-капитан. – Звери же, происходящие от разных предков, к тому не способны. Волки будут резать овец, лисы – душить кур, так уж у них заведено от природы, но мы-то, в самом деле? Разумные существа? Вот мы сидим здесь: русак, лифляндец, англичанин, я – остзейский немец, родившийся в Молдавии, – у одного костра, под одним небом, пьем чай из одного чайника… Если Адамы, так сказать, смогли поладить, то почему бы и целым племенам не жить так же? А то… Под Аустерлицем мы дрались против французов вместе с австрийцами, в Тильзите мы обнимались с французами, теперь австрийцы воюют с нами на стороне французов…
– Теперь другое, – произнес кто-то заплетающимся языком. – У них это дело р-родствен-ное.
В «Известиях из армии», которые зачитывали войскам, не помещали малоутешительные рапорты о положении армий на Волыни и около Риги, однако находились всезнайки, которые утверждали, что вялые действия против австрийцев и пруссаков, прежних наших союзников, объясняются политическими обстоятельствами: как только ситуация переломится, они не замедлят перейти на нашу сторону, вот и не нужно слишком теснить их.
С родственных и дружеских отношений между нациями перешли к собственным семьям, вспомнив, что с самого начала кампании никто еще не написал ни одного письма домой. Женатых в обществе не оказалось (штабс-капитан считал, что опутывать себя семьей раньше тридцати лет не стоит, а ему было двадцать шесть), но и родители, сестры, братья, должно быть, изнывали от тревоги о своих родных. Дружно решили непременно написать домой и отправить письма через главную квартиру; с этим честным намерением и разошлись.
Завтра будет новый день, новые труды. Война не закончена, еще предстоит тяжелый поход. Солдаты чистили ружья, точили сабли, подправляли оси у зарядных ящиков – за этим командиры следили строго. Портные шили зимние панталоны из крестьянского сукна – белые, серые, черные; сапожники строили сапоги, шорники исправляли конскую сбрую, плотники и кузнецы тоже трудились не покладая рук, коновалы осматривали лошадей и лечили подпарины от хомутов и седел, в лесах жгли уголь про запас… Вот поправимся чуток – и снова встретимся с французом.
* * *
Хмурый генерал Ермолов ехал через весь лагерь в главную квартиру. Время было обеденное, солдаты, расположившиеся у костров (в одних рубашках, в башмаках на босу ногу), вставали при его приближении («Здравия желаем, ваше превосходительство!»), офицеры в бурках и латаных шинелях тоже поднимались, но Алексей Петрович останавливал их: «Ничего, господа, продолжайте ваше занятие». Цесаревич Константин или граф Аракчеев были бы, наверное, возмущены такой распущенностью (особенно усами, отросшими у офицеров), но Ермолов не придавал большого значения внешнему виду: разложение армии начинается с пьянства и воровства. Насчет первого в лагере было строго, а для второго просто не имелось возможности: все в равных условиях, не сухари же таскать друг у друга. Дурное настроение генерала было вызвано тем, что второй его рапорт об увольнении от должности был отвергнут, Ермолову не удалось уехать вслед за Барклаем. Он вынужденно оставался при штабе, превращенном в гадючье гнездо интригами, происками и чванством, наблюдая за тем, как храбрый генерал Коновницын, назначенный дежурным генералом и первым докладчиком, менялся прямо на глазах, подтачиваемый завистью и честолюбием: рассорил Ермолова с полковником Толем и вместе с последним сеял вражду между фельдмаршалом и генералом Беннигсеном, начальником Главного штаба. Тревожило Алексея Петровича и совершенное спокойствие в неприятельском лагере: не означало ли это скорого прибытия главных сил? Тарутинский лагерь тщательно укреплен, но вместе с тем и тесный, перемещение войск внутри него затруднительно. В случае нападения неприятель был бы отбит со всех сторон, но и не позволил бы развить контрнаступление, имея свои батареи
