Бобы на обочине - Тимофей Николайцев

— Тяжело… — повторил Картофельный Боб, неловко поглядывая то на порезанную губу дядюшки Чипса, то на его мальчишески-крепкие ладони, которые тот отряхивал.

Дядюшка Чипс был моложе его настолько, насколько большая корзина вместительнее обычной… и как минимум на полголовы ниже… Но из-за мальчишеской своей худобы, или же от того, что он стоял не ссутулясь, как Боб, а наоборот — вольно расправив плечи — дядюшка Чипс казался ему высоким-высоким и прямым, как дерево… как молодой дубок, в лохматой голове которого вечно живёт ветер…

— Если тебе зачем-то надо было нести все сразу, — посоветовал ему дядюшка Чипс, — ты мог бы просто прийти и сказать мне. Я бы сам приехал к тебе.

— Нет! — поспешно отказал ему Картофельный Боб. — Нет-нет, не надо… Не надо — приехать, я сам принесу ещё…

— Что это у тебя за новая дурь? — недовольно спросил дядюшка Чипс, быстрым взглядом оценив расстояние до карликовой рощицы на краю улицы, за которой начиналось поле Картофельного Боба. — Что за охота — таскать такие тяжести по жаре и лужам? Мне было бы совсем не трудно заехать к тебе после Папашиных неотложных дел…

— Они не любят… очень не любят машин… — шёпотом ответил Картофельный Боб, оглядываясь на корзину.

Дядюшка Чипс помолчал, глядя то на него, то на почти успокоившийся к этому времени картофель… потом и сам успокоился — улыбнулся и кивнул Картофельному Бобу.

— Хорошо, Боб… Я, вроде, помню — ты и раньше говорил мне это. Не вопрос — ковыряйся в своём картофельном заповеднике…. Но, все равно — зачем ты нёс так много? Только послушай — как ты дышишь…

Картофельный Боб замолчал и удивлённо прислушался к собственному дыханию, которое до сих пор с присвистом текло через сухое горячее горло.

— Ты же хрипишь и булькаешь, совсем как перегретый мотор, Боб… — веселясь, сказал дядюшка Чипс. — У тебя будто клапана раскалились и звенят внутри. Как будто ты — Фиат с деревянной кабиной, которому пришлось тянуть на буксире континентальный бус. Вот как ты сейчас выглядишь, Боб!

— Бус, — на мгновение даже перестав дышать, вспомнил вдруг Картофельный Боб.

— Так зачем ты тянул бус на буксире, Боб? — с величайшим терпением переспросил его дядюшка Чипс. — Зачем ты принес нам столько, что хватит до Дня Благодарения?

А Картофельный Боб всё отдувался, всё смотрел на него, перекладывая туда-сюда картонный сухой язык в раскаленном рту, и мучительно вспоминал то слово, которое нёс дядюшке Чипсу через всё утро.

Хорошее и сложное слово.

Он слышал его от тетушки Хаммы однажды, и с тех пор периодически его вспоминал. Даже повторял вслух иногда. А сейчас — оно никак не хотело вспоминаться… Красивое сложное слово, которое наверняка понравится дядюшке Чипсу, как нравится ему картофель, выращенный Бобом. Картофельный Боб нёс его старательно, это слово — снова и снова вспоминая, и повторяя его на ходу.

Если бы корзина не оказалась такой тяжелой — он ни за что бы его не забыл.

— Ну, давай! Не сдавайся! — подбадривая его, сказал дядюшка Чипс. — Вспоминай, Боб. Постарайся…

Картофельный Боб постарался изо всех сил и вспомнил утреннюю дорогу — серый и сырой свет, напитывающий небо… снова дорогу, уже не шоссе, а проселок, ведущий с его поля прямиком в городок. Вспомнил пухлую коричневую пыль под ногами… ноги тонули по щиколотку в этой пыли, было ещё свежо, еще слишком холодно дня настоящего дня — картофельные плети лежали, как обморочные. Да, корзина была тяжела — та рука, которой Боб её нес, сначала затекла до мурашек, потом начинала болеть и выворачиваться в локте. Он останавливался и перекладывал корзину в другую руку — и это отвлекало его от слова, которое он нёс дядюшке Чипсу.

— Персент… — неуверенно выдавил Картофельный Боб.

— Что? — удивился дядюшка Чипс.

— Брезент… — поправился Картофельный Боб и совсем приуныл.

Слишком сложным и красивым было слово, которое он не донёс. Он обронил его где-то в коричневой пыли на утренней дороге. Оно упало в эту пыль и сразу же потерялось в ней.

Бус, — подумал тогда Картофельный Боб, потеряв всякую надежду. — Вот о чём я хотел спросить дядюшку Чипса.

Это выглядело еще безнадежнее — столько незнакомых сложных слов, следующих одно за другим. Откуда они и куда они — эти прозрачные аквариумы, полные таких странных и сонных людей, и таких красивых звуков? Что они вообще такое? Как им удается отъехать так далеко — туда, где даже видно, как небо придавливает землю сверху… придавливает так сильно, что деревья не могут вырастать выше его, Боба, ладони? Как солнечный огонь не сжигает их вместе людьми, что спят внутри бусов — ведь солнце встаёт так низко. И вечерами — оно закатывается в эти крохотные чахоточные деревья, словно картофелина в траву, и Кртофельный Боб сам видит тогда, как поднимается над низеньким лесом красное зарево… Деревья горят там, пока… не погаснут, а потом, по сумеркам нового утра — белая пелена дыма прячет от взгляда закорючки крохотных сосен. Но там, в глубине его, подолгу тлеет розовато-оранжевое, пока не запалится от него солнце и снова не полезет в небо…

Боб видит это каждое утро, пока рыхлит землю на своём поле…

Почему эти… бусы — совсем не страшатся ездить прямо сквозь солнце?

И ещё… почему дядюшка Израил задел своей шляпой солнечный диск и не только не сгорел, но и не подпалил фетр?

И почему в ресторанчике тетушки Хаммы всякий раз гораздо больше людей, чем могут вместить дома, стоящие поблизости?

И куда подевались из города племянники тетушки Митты — Картофельный Боб видел со своего поля, как те шли пешком к стеклянной будочке у самой асфальтовой полосы. Он думал, что они скоро опять вернуться, но племянники больше не попадались ему на глаза… А ведь Картофельный Боб караулил их возвращение, поглядывая на дорогу. Чтобы успеть спрятаться — племянники тетушки Митты, идя мимо, вечно подначивали его… вечно спрашивали: «Правда ли он спит с картофельным мешком вместо бабы?». Боб не понимал их и не знал, что ответить, а потому обычно прятался — но племянники тетушки Милы прошли туда и не вернулись обратно в тот раз…

Так много я хотел спросить у дядюшки Чипса, — подумал Картофельный Боб. — Но не могу — потому что забыл это сложное слово… Как обидно…

Солнце всё больше и больше вылезало из-за холмистого края доступного его взгляду мира — пока бесформенный, только наливающийся жаром горб округлился, раскалил свою кромку до белого калёного свечения, брызнул в сырое небо бахромистыми жгучими лучами,