Журнал Наш Современник №5 (2003) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но с не меньшим любопытством присматривался он и к другим материалам, особенно к дереву. В дереве, говорил он, Природа просто неистощима на выдумки. Разгадать их — такой страстью он одержим был постоянно:
“Я люблю читать / То, что написано / Внутри дерева. / То, что оно скрывает от всех. / То, что оно открывает / Одному мне”.
Чтобы представить, что он “прочитал”, например, в высохшей и отполированной дождями и солнцем коряге, достаточно взглянуть на скульптуру, названную им “Лебединая песня”. Описать ее я даже не буду и пытаться, на нее можно только смотреть, смотреть и удивляться!
Поэзия и скульптура — эти два тончайших рода искусства, требующие не только таланта, вдохновения, но и упорства, слились в его душе в единое целое, в монолит, прекрасно дополняя друг друга. Особенно это проявилось, когда он начал писать “лады” — так назвал он свои оригинальные с точки зрения техники стихосложения произведения.
А что послужило толчком к их созданию? Скульптура — вторая его любовь.
Однажды ему подумалось: а ведь за каждой новой его работой, вчера еще бывшей просто камнем или обломком дерева, таится занимательнейшая история ее создания — от замысла, нет, даже раньше — от первого взгляда на “материал” и до воплощения его в образ, в произведение искусства.
Но как изложить ее, историю эту? Написать стихотворение? Нет, рамки стихотворения узки для его замысла: рифма, размер, ритм, как тесная одежда тело, будут сковывать движения души... Вспомнилось кстати: “Слово о полку Игореве” тоже не зарифмовано, но кто посмеет утверждать, что это не поэзия?
Значит, главное в поэзии все-таки не рифма, не размер, не ритм, а содержание. А применительно к его замыслу еще и сюжет, и характеры, и психологизм... И внутренняя мелодия повествования, какая присутствует в былинах, например, и даже в сказках — смотря кто рассказывает... Музыка поставленных в лучшем порядке слов...
А все вместе — Лад .
Так он определил жанр задуманных им творений. (“Лад, — по Ушакову, — способ, манера, образец. “Роман на старый лад”. Пушкин.)
Первой пришла на память история, связанная с находкой, привезенной им из Сибири.
Камень,
Который я подобрал на берегу Лены,
Это искусство веков,
А не моих рук умение.
Серый,
С очень выраженными слоями,
Этот камень
Был положен Природой так,
Что мимо него пройти
Было невозможно.
Холодный
Холодом вечности,
С дырочкой у самого края,
Он удивил меня тем,
Что на нем просматривалось
Изображение женщины...
Это из лада “Лена”. В другом — снова о камне, и снова, как о живом существе:
Медленно, медленно снималась
Крепко прикипевшая
К телу моего камня рубашка.
И вдруг в комнату прорвалось солнце.
Лучи его упали
На обнаженные части камня,
Он весь заполыхал,
Задышал,
Ожил...
(Лад “Живой камень”)
Что это — стихи? Да. Хотя и нет в них рифмы, не соблюден размер... Зато есть присущая поэзии художественная выразительность: камень “холодный холодом вечности”, или: “прикипевшая к телу моего камня рубашка”... Не последнее дело для поэзии и оригинальная мысль, и глубокое чувство...
Тридцать прекрасных произведений, написанных поэтом в этой “манере”, составили совершенно оригинальную его книгу “Лады”, доставившую ему не меньше радости, чем солидный том “Избранного”, в который вошли традиционно исполненные стихи и поэмы. Ими он как бы напоминал читателям, с чего начинал, и вместе с тем заявлял, что и сегодня то “начало” им не забыто и он с одинаковым вдохновением работает и пером, и резцом-зубилом и умеет отшлифовывать, доводить до совершенства как поэтическую строку, так и камень.
Терпение, с каким он преодолевал сопротивление “материала” (а материал-то какой — камень!), подчеркивало главные черты его характера — упорство, одержимость, презрение к слабакам и хитрованам, утратившим чувство чести и достоинства. Именно такой вот характер и обусловленная им жажда поиска новых средств самовыражения принесли успех его стихотворению-балладе, едва ли не первому, написанному свободным стихом. Остановлюсь на нем подробней.
...Однажды (а было это в начале шестидесятых) случай свел его за одним столом с поэтом-сверстником, который во время войны “сделал все, чтобы жить поближе к тылу”.
И, видимо, своего добился...
...Потом он сочинил
Три томика стихов
О том, как он обижен
Тем, что не попал на фронт.
О том, что за своих друзей,
Погибших там,
Он будет мстить всю жизнь.
За столом “обиженный” читал стихотворение как раз из этого трехтомника, поражая слушающих не только артистичностью, хорошо отрепетированной на многочисленных “встречах с читателями”, но и яркими деталями костюма:
“Как змейка, / Галстук на нем / Откуда-то из Перу... / Кольцо на пальце / С острова Мадагаскар...”
Красной нитью через все стихотворение мысль: за погибших на фронте он “должен долюбить и додышать”... Слушая “жизнелюба”, поэт-фронтовик Гончаров с трудом сдерживает себя:
А если б я погиб —
Он жил бы за меня?
...Мне стало страшно.
А что, подумал я,
Что, если бы такая мысль
Явилась мне тогда, в бою?
Мне было б страшно
Оставить Родину
На этого, со змейкой!
Прошло не так уж много времени, и мы увидели, что страхи поэта были не зряшными...
С точки зрения поэтического ремесла самому поэту стихотворение показалось неплохой моделью, которую он должен иметь в виду при осуществлении новых замыслов. Так и случилось. Помня о той модели, он и создал книгу “Лады”. В той же “манере”, тем же “способом” написал потом и поэму “Художник”, лучшую, на мой взгляд, из созданных им.
...Тридцатые годы. Россия, как развороченный муравейник, вся в движении. Среди прочих событий, совпадавших по времени с “великим переломом”, выделяются революционным натиском действия воинствующих безбожников. У них свой устав, свой журнал, который так и называется — “Воинствующий безбожник”, и свой в доску “вождь” Емельян, как они считают, из крестьян, да и фамилия им говорила о том же: Ярославский!*
Будущему поэту в то время было 13—15 лет, и неудивительно, что все виденное и слышанное ему хорошо запомнилось. Собственно, одно из событий тех лет и легло в основу поэмы.
...В городе Дымске** все готово для взрыва одного из самых красивых, исполненных в русском стиле памятников архитектуры XVII века — храма Ильи Пророка. Кто отдал такой приказ, поэт не сообщает, и думаю — не по забывчивости... Он всего лишь констатирует:
В те годы
С востока и на запад,
С севера на юг
Пошла гулять беда...
Взрывались храмы.
Как редактор журнала, более двадцати лет имевший дело с цензорами, должен сказать: смелое заявление для того времени: по всей России “взрывались храмы”...
Кем, спрашивается? Самим народом, из века в век совершавшим обряд крещения в этих храмах, в них же молившимся за упокой души родных и близких, ставившим свечки во здравие мужей, сыновей и братьев, ушедших на войну, в них же исповедовавшимся?.. Нет и нет! Видел и помню (я тогда жил в селе Мегра Вологодской области), как прихожане истово крестились и плакали, оказавшись свидетелями надругательств над их верой...
Творили разбой обманутые атеистической пропагандой темные, безграмотные, подгулявшие по такому случаю мужики... Жизнь подтверждала опыт Истории: была бы жертва, а палач найдется.
В поэме в роли “палача” выступает командир роты саперов. Выполняя его приказ, солдаты уже обложили со всех сторон храм динамитом и ждали команды: она вот-вот должна была прозвучать... Но вдруг в толпе, собравшейся осудить антихристово деяние, разнесся слух: “В храме человек!”
Командир саперов растерялся: что делать? Взрывать храм вместе с человеком, пусть даже психом каким-то, да еще на глазах хмуро молчавшей толпы? Нет, этого он не мог себе позволить... Подняв рупор, он крикнул человеку в храме: “Эй, слушай, ты, выдь вон! В шестнадцать ровно взрываем храм!”
Человек услышал приказ. Встал в окне под куполом во весь рост, вскинул руки... И толпа узнала его: это был Андрей Горбатов, художник. В городе его знали стар и мал... и жену его знали, и сына Страса*.
В толпе, конечно, были разные люди. А уж атеисты — обязательно! Один из них, задрав голову к куполам, кринул:
— Эк сукин сын!
А тоже коммунист... (!)
Редиска,
Снаружи красное,
А там, внутри — свое.
Вдумываюсь в эту реплику и прихожу к выводу: поэт Виктор Гончаров знал о коммунистах той поры больше, чем обыватели. Знал, а точнее — понимал, что не все они были одинаковы. Для таких, как Андрей Горбатов, даже при великом миротрясении, какое произвела революция, главной заботой было сберечь и защитить тысячелетнюю культуру своего народа — и это вполне естественно: Андрей Горбатов был русским человеком. Для других же, исповедовавших другую, не православную веру, а в революции преследовавших, как стало ясно теперь, свою, потаенную цель, культура коренного народа, фундаментом которой было православие, выступала главным препятствием на пути к этой цели.
