Волшебное слово (сборник) - Валентина Осеева

– А Волька, наверно, тоже знает какую-нибудь песенку или стихи. Скажи нам, Воленька!

Дарья Ивановна тихонько подтолкнула Вольку.

– Ну, скажи, сыночек, что знаешь!

Волька боком полез на сцену. Клавдия Ивановна подняла его и поставила на середину. В зале стало очень тихо. Все ждали.

Волька постоял, подумал. Потом вдруг присел на корточки и затянул нараспев тонким комариным голоском:

– Я тебе травушки изумрудной, зелененькой, я тебе пойлица густого да жирного, хлебушка свежего, сольцы крупитчатой, а ты мне, голубушка, молочка хорошего на маслице свежее, на густые сливочки.

В зале все зашевелились. Ребята полезли на стулья, чтоб лучше видеть маленькую фигурку на сцене. Потом все захлопали, захохотали, зашумели:

– Еще! Еще!

Черноглазая Настя, звонко хохоча, вытирала кончиком платка слезы. Волька, сидя на корточках, улыбался со сцены смущенной и радостной улыбкой.

На другой день утром Дарья Ивановна сказала, что выходной кончился, и отвезла Вольку в детский сад. Ребята пробовали просить ее оставить сынишку хоть на недельку, но она решительно отказала:

– Нельзя, нельзя! У него своя работа. Он в детском саду и лепит, и рисует, и музыке учится, а дача у них в Сокольниках не хуже нашей. Вот на выходной день опять я его возьму.

Ребята долго смотрели вслед Вольке. И пока на широкой аллее была видна синяя матросская шапка, они все махали руками и кричали:

– Приезжай, Волька!

А из-за желтых сосен доносился до них веселый, полюбившийся всем голосок:

– В выходной при-е-еду!

Отцовская куртка

Куртка была черная, бархатная, карманы ее топорщились, в глубоком мягком рубчике отливали серебром круглые пуговицы. Сидела она на отцовских плечах крепко, туго обхватывая широкую грудь.

– Папаня, а папаня! Отдай мне эту куртку. Ты, гляди, уже старый для нее, – с завистью говорил Ленька, обдергивая свой коротенький пиджачок и приглаживая вихрастую голову.

– Я стар, а ты больно молод, – отшучивался отец.

Ленька и правда был еще молод. Он учился в четвертом классе, но в семье был старшим. Кроме того, с ним водился соседский Генька. А Генька уже год назад кончил семь классов школы и теперь работал на селе в пожарной команде. Но пожаров в селе не было, зачастую даже дым не поднимался из труб. Шла война, и в колхозе спешили с уборкой урожая. Ленькин отец возвращался домой поздно, при свете фонаря долго возился во дворе и, озабоченно поглядывая на сына, говорил:

– Ты, брат, гляди, приучайся к делу. Я не сегодня-завтра на фронт уйду. Большаком в семье останешься!

– «Большаком»! – усмехался Ленька. – Стану я еще связываться! Одного Николку по затылку стукнешь, и то к матери побежит жаловаться.

– А ты не стукай. Большак – это делу голова, а не рукам воля! Много я тебя по затылку стукал?

В день проводов отца в избе шла кутерьма. Мать, как потерянная, хваталась то за одно, то за другое, стряпала, пекла, наспех укладывала в сундучок какие-то вещи. Отец вынимал их и отдавал ей обратно:

– Убери. Не в гости еду.

Увидев в руках матери бархатную куртку, он посмотрел на Леньку, усмехнулся и ласково сказал:

– Носи, большак!

Ленька вспыхнул и застеснялся.

– Да куда она ему! – всплеснула руками мать. – Не дорос ведь!

– Дорастет, – уверенно сказал отец и погладил мать по плечу. – Помощником тебе будет!

Уложив сундучок, отец обвел взглядом просторную избу, присел на край скамьи и сказал:

– По русскому обычаю, посидим перед дорогой.

Мать поспешно усадила детей и села с ними рядом, придерживая рукой трехлетнюю Нюрку. Все притихли. Ленька посмотрел на отца, и горло у него сжалось.

«Как же мы одни будем?» – подумал он, поняв вдруг, что отец действительно уезжает далеко и надолго.

Прощались у околицы. Отец спустил с рук Нюрку и троекратно поцеловался с матерью.

– Прости, коль сгоряча обидел когда...

Низко, без слез, поклонилась ему мать:

– За все, что прожито, за все, что нажито, спасибо тебе, Павел Степанович!

Женщины подхватили ее под руки, и Ленька вдруг услышал тонкий плач с разноголосыми причитаниями.

Лицо у отца дрогнуло. Он махнул рукой, вынул туго сложенный платок, обтер им лоб, щеки и подозвал Леньку:

– До Веселовки проводишь меня.

Шли молча.

Ленька, в наброшенной на плечи отцовской куртке, размахивая длинными рукавами, то и дело поворачивал тонкую шею, чтоб взглянуть на отца. Но отец о чем-то думал и время от времени тяжело вздыхал.

– Ты вот что... пять человек вас у матери... – Он замолчал, не находя простых и нужных слов, которые хотелось сказать сыну.

– Ты просись к пулемету. Чуть что – сотню немцев уложишь, – озабоченно сказал вдруг Ленька.

– Там знают куда... – рассеянно ответил отец.

Ленька испуганно посмотрел на его круглое доброе лицо.

– А ежели в штыковой пойдешь... – шепотом сказал он и замер, глядя широко раскрытыми глазами в лицо отца.

– Ну-ну, – ласково усмехнулся тот.

Ленька бросился к нему на шею:

– Папка, вернись! Живым вернись!

Теплыми ладонями отец оторвал от своей груди голову сына и заглянул в его глаза:

– Мать береги.

Мелкие капли дождя сеялись на размытую лесную дорогу. По краям топорщились голые осенние кусты. В мутных лужах мокли опавшие листья.

Отец крепко держал за руку сына.

– Солому внесите, а то дожди намочат... Дров заготовьте на зиму...

Отец останавливался, крепче сжимая маленькую жесткую руку.

– Слышь, Ленька!

– Слышу, папаня.

Жизнь пошла по-новому. Один человек ушел из дому, а семья осиротела. За столом пустовало место, не вздрагивали половицы от тяжелых отцовских шагов, на дворе не слышался голос хозяина. Мать постарела, осунулась, сняла с окон нарядные занавески, убрала со стола скатерть. Думая об отце, она устало покрикивала на младших детей или, сидя на лавке и покачиваясь из стороны в сторону, тихонько причитала:

– Ушел мой голубчик, ушел мой милый...

Ленька подсаживался к ней, неумело утешал ее, обнимал за шею:

– Ну ладно тебе... Говори, чего делать-то, а, мамка? Воды принесть иль дров наколоть?

Отцовскую куртку Ленька носить не стал, а аккуратно сложил рукав к рукаву, отдал матери и сказал при этом так же, как отец:

– Убери. Не в гостях я.

Работы у него стало много. Утром, торопясь в школу, он окидывал хозяйским глазом двор.

«Солому внесите, а то дожди намочат», – наказывал отец.

Солома все еще не была внесена. Скотина растаскивала ее по двору, втаптывала в грязь.

– Николка, – кричал Ленька младшему брату, – переноси солому помаленьку! Я приду, сам докончу.

Николка лениво почесывал затылок.

– Кому говорю?! – кричал Ленька, хлопая калиткой.

В школе он слушал невнимательно, нетерпеливо ждал конца урока; по стеклам барабанил дождь, в хозяйственных заботах расплывались мысли:

«Поглядеть бы, на чердак слазить, не протекает ли крыша где...»

Татьяна Андреевна вызывала его к доске. Ленька тер лоб и не мог вспомнить заданного урока.

– Не выучил? – мягко спрашивала учительница.

– Учил, – отвечал он грустно, – да перезабыл, видно.

После школы до самого вечера Ленька возился во дворе: таскал солому, лазил на чердак, с грохотом сбрасывал оттуда доски и, вооружившись топором, полез на крышу сарая. На шум из избы выбежала мать:

– Батюшки мои! Никак сарай разгораживает! Да ты что делаешь? Кто за тобой чинить будет?

– Сам починю! Перепрели ведь доски-то... Новые ставить надо, – пробурчал Ленька.

– Слезай, тебе говорю! Одних штанов передерешь бог весть сколько!

Ленька обиженно швырнул на землю топор, сложил доски и ушел в избу.

«На отца небось не кричала бы...»

И тихо огрызался, когда мать выговаривала ему, что он берется не за свое дело, а вот забить в сарае дырку, чтоб не выскакивал оттуда поросенок, – это его допроситься нельзя.

– Все только о поросенке думаешь, а что двор разваливается, так ничего?

Ученье шло плохо. Вечером, положив голову на раскрытую книгу, усталый от хозяйских забот, Ленька крепко засыпал, и снился ему обновленный двор, с новыми крашеными воротами, где он, большак Ленька, встречает вернувшегося отца.

А в школе, держа перед собой его тетрадку, Татьяна Андреевна хмурила густые темные брови и, пытливо глядя ему в глаза, говорила:

– Ленишься ты, что ли? Не стыдно тебе, Леня?

Захрустела на зубах сладкая, подмороженная рябина. Застыла обледенелая земля, вытянулись и побелели голые кусты. Ночью выпал снег. Село стало ослепительно белым, праздничным. И у Леньки на душе был праздник. Он шел с почты, пряча за пазухой нераспечатанное письмо. Это было первое письмо от отца, и Ленька торопился домой, чтобы прочитать его вместе с матерью.

Из-за угла выскочил соседский Генька и, вытащив из-под полы что-то длинное, завернутое в мешок, таинственно сообщил:

– Ружье достал. Зайцев стрелять пойду.

– Зайцев?– Ленька усмехнулся.– Да их и нету нигде сейчас.