Евангелие от Пилата - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Иуда успокаивал меня:

– На третий день ты вернешься. Я буду рядом. И сожму тебя в своих объятиях.

Иуда никогда не сомневался. Я слушал его часами, я слушал его успокоительные речи, пробивавшие толщу моей неуверенности.

– На третий день ты вернешься. Я буду рядом. И сожму тебя в своих объятиях.

Близилась Пасха. Праздник казался мне благоприятным для свершения задуманного, поскольку весь народ Израиля явится для молитвы в Храм. И мы снова отправились в Иерусалим.

По пути мне пришлось избегать больных и увечных, которые рвались ко мне. Я отказывался творить чудеса, ибо чудеса нужны лишь неверующим, давая им пищу для болтовни, но не для размышления.

В Вифании ко мне с плачем бросились Марфа и Мария, сестры Лазаря.

– Иисус, Лазарь умер. Он умер три дня назад.

На протяжении моей жизни умерли уже многие из близких мне, и я уже привык к внезапному трауру, но здесь, остановившись у фонтана, я, сам не знаю почему, расплакался вместе с двумя женщинами. Я ощущал в смерти моего дорогого Лазаря предвестие собственной судьбы. Я ощущал, что силы небытия берут верх над силами жизни. Я чувствовал, что зло всегда будет побеждать на земле. Лазарь предшествовал мне в смерти, указывая, что жизнь моя близится к завершению.

Сколь тяжкой была наша печаль! И пока мы рыдали обнявшись, я касался живых тел Марфы и Марии и с ужасом повторял себе, что они тоже обратятся в прах.

Когда слезы иссякли, возмущение духа моего улеглось. Я захотел увидеть Лазаря.

Ради меня откатили в сторону камень, закрывавший вход в могилу, и я вошел в склеп, выбитый в скале.

Тяжелый похоронный запах смирны наполнял воздух. Я приподнял погребальное полотно и увидел иссохшее, зеленовато-восковое лицо своего друга Лазаря. Я улегся рядом с ним на плиту. Я всегда считал Лазаря своим родным братом, которого у меня не было в жизни. Теперь он стал моим старшим братом в смерти.

Я начал молиться. Я опустился в колодезь любви. Я хотел знать, нет ли его там. Я увидел ослепительный свет и услышал утешительный голос Отца.

Когда я вынырнул из колодезя, Лазарь сидел рядом со мной. Он с невероятным удивлением смотрел на меня. А я воззвал к Богу:

– Отче! Благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Лазарь, жизнь возвращается тебе!

Слова, похоже, не доходили до Лазаря. Он был поражен и пытался произнести что-то, но язык не подчинился ему.

– Лазарь, встань и иди!

Черты его лица ничего не выражали; глаза то и дело закатывались, словно его клонило в сон.

Я подхватил его под руки и вывел из тьмы на свет.

Невозможно описать волнение учеников и сестер, когда они увидели, что мы выходим из склепа. Родные бросились обнимать и целовать Лазаря. А он был растерян, безволен и, похоже, ничего не понимал и не мог произнести ни слова. Даже не знаю, осталась ли в нем хоть крупица ума. Он превратился в собственную тень. Неужто так мучительно возвращаться из страны мертвых? Или же это последствия недуга?

Издевательский голос, голос Сатаны, терзал мою душу, повторяя:

– А ты уверен, что он был мертв?

Я пытался заглушить Сатану. Но его голос звучал все громче:

– Согласен, он восстал из мертвых, но ради чего? В чем смысл? Какой знак он тебе подал?

Я уединился и начал молиться.

Ладонь Иуды легла на мое плечо, и я вздрогнул. Он весь светился верой.

– На третий день ты вернешься. Я буду там. И сожму тебя в своих объятиях.

Боже, почему я не наделен безмятежностью Иуды? Неужели я всегда буду терзаться искушениями? Ни один из Твоих ответов, Боже, не дал мне успокоения. Знаки Твои не в силах развеять мой страх.

Мы присоединились к праздничному пиру, шумевшему вокруг живого, но оцепенелого Лазаря. Я пытался думать о счастье Марфы и Марии, видя нежные ласки, которыми они осыпали молчаливого старшего брата, с безучастным видом сидевшего рядом с нами. Я не мог отогнать угрызения совести: я был в ответе за его возвращение, за его состояние полумертвеца. Отец мой сотворил чудо, чтобы возвестить, что я тоже восстану из мертвых, но, в отличие от Лазаря, буду владеть речью. Ради меня он пожертвовал покоем Лазаря. Слезы жалости заливали мне лицо.

И из колодезя до меня донесся голос, и голос сказал, что любовь, великая любовь, иногда не имеет ничего общего со справедливостью. Любовь часто бывает жестокой; и Он, Отец мой, тоже будет плакать, когда увидит меня распятым на кресте.

И вот мы пришли на Масличную гору.

В последние часы путешествия я думал о том, как защитить учеников. Арестовать должны были меня, и только меня, за богохульство и безбожие; мою вину не должны были разделить друзья; надо было спасти учеников. Только я должен был испить эту горькую чашу до дна.

Как ученикам избежать кары?

У меня было два выхода: сдаться или подвергнуться доносу.

Я не имел права сдаваться. Признать власть синедриона, покориться ему означало перечеркнуть проделанный мною путь.

Тогда я позвал двенадцать своих учеников. Руки и губы мои дрожали, ибо только я один знал, что мы собрались в последний раз. Как всякий еврей, глава дома, я взял хлеб, благословил его, преломил и предложил собравшимся. Потом с волнением благословил и разлил вино.

– Всегда помните обо мне, о нас, о наших странствиях. Помните обо мне, преломляя хлеб. Даже когда меня не будет с вами, тело мое будет вашим хлебом, а кровь моя – вашим вином. Кто любит меня, тот соблюдает слово мое; и Отец мой возлюбит его, и мы придем к Нему и обитель у Него сотворим.

Они вздрогнули. Ибо не ожидали таких речей.

Я оглядел этих суровых сильных мужей, и вдруг мне захотелось окружить их безмерной заботой и нежностью. Любовь струилась из моего сердца.

– Дети, не долго уже мне быть с вами. Вы не увидите меня, и опять вскоре увидите меня, и радости вашей никто не отнимет у вас. Возлюбите друг друга, как я возлюбил вас. Нет большей той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.

На глазах их появились слезы. Но я не хотел, чтобы мы размягчились от нежности.

– Дети мои, вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, ибо пришел час ее, но, когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир.

Потом – и это было самым трудным – я должен был открыть им свой план.

– Истинно говорю вам, один из вас предаст меня.

Дрожь непонимания пробежала по их телам. Они с криками начали протестовать.

Молчал только Иуда. Только Иуда понял. Он стал бледнее восковой свечи. Его черные глаза пронзали меня.

– Им буду я, Иисус?

Он осознал глубину жертвы, которую я требовал от него. Он должен был продать меня. Я выдержал его взгляд, дав ему понять, что могу требовать только от него, от любимого ученика, чтобы он пожертвовал собой. Только так я мог спасти остальных.

Он понял меня и безмолвно согласился.

Мы опустили глаза, и пиршество продолжилось. Ни он, ни я не имели сил говорить. Ученики, казалось, забыли о случившемся.

Наконец Иуда встал и сказал мне на ухо:

– Я ухожу. Я продам тебя синедриону. Приведу стражей на Масличную гору и укажу на тебя.

Я посмотрел ему в глаза и горячо поблагодарил.

Расстроенный, он обнял меня изо всех сил, словно нас собирались растащить в разные стороны. Я чувствовал на шее его слезы – он беззвучно плакал.

Потом он обуздал рыдания и шепнул мне на ухо:

– На третий день ты вернешься. Но меня там не будет. И я не сожму тебя в своих объятиях.

На этот раз я удержал его. Я шепнул:

– Иуда, Иуда! Как ты поступишь?

– Я повешусь.

– Нет, Иуда, не губи себя!

– Ты же идешь на крест! А я имею право повеситься!

– Иуда, я прощаю тебя.

– Но я себе не прощаю!

И он ушел, расталкивая учеников.

Наивные добряки, они ничего не поняли в этой сцене.

Но мать моя, сидевшая в темном уголке, догадалась обо всем. Ее глаза расширились от беспокойства, она в упор смотрела на меня, вопрошала, требовала опровергнуть свершившееся. Я не отвечал ей, и она поняла, что меня ждет, и из горла ее вырвался скорбный крик.

Я подошел к ней и сел рядом. Она захотела меня утешить, дала понять, что примет все, что уже все приняла. Она улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. И мы долго сидели рядом обнявшись.

Я смотрел на ее лицо, которое первым увидели мои глаза; завтра она увидит, как они закроются. Я смотрел на ее губы, которые напевали мне колыбельные песни; я никогда не целовал ничьих других губ. Я смотрел на свою безмерно любимую старенькую мать и шептал ей: «Прости меня».

Свершилось. Я вглядываюсь в ночь.

Черное жестокое небо. Ветер доносит до меня запах смерти, запах клетки со львами.

Через несколько часов все будет кончено.

Через несколько часов людям станет известно, был я посланцем Отца моего или простым безумцем. Еще одним.