История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц - Степан Козловский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ни на один из этих вопросов однозначного и окончательного ответа в историографии нет до сих пор, хотя прошло уже около ста лет. Расхождения имели место не только при постановке исследовательских задач, но и в понимании эпоса как феномена культуры.
Ученые, принадлежавшие к «исторической школе», и В. Ф. Миллер в частности, предполагали невозможным решение основополагающей проблемы генезиса эпоса из-за неясного состояния изучаемого комплекса эпических произведений. Поэтому свою задачу они видели в том, чтобы исследовать так называемые «верхние» слои былин. Вскоре стало понятно, что в «верхних» слоях былины большое место занимают «конкретные исторические факты» в «идеально-обобщенной форме».
В результате деятельности по изучению эпоса стала актуальной «антиномия факта и его отражения» в былине. Вопрос затруднялся тем, что существуют записи «исторических песен», в которых конкретные исторические факты отражены в реальной форме, похожей на летописную традицию, иногда даже с упоминанием точных дат известных событий.
В. Ф. Миллер и его сторонники вышли из затруднительного положения тем, что игнорировали данную антиномию, заявляя о том, что былины лишь со временем приняли свой, соответствующий XVIII–XIX вв. вид, а до этого момента существовали как «исторические песни».[191] Они ставили целью нахождение такого «извода» былины, который максимально приближался бы к исторической песне по степени реальности сообщаемых фактов.
1.1.3 Эпосоведение в советский период
В первой половине XX в. сбор эпических материалов и анализ сведений о сказителях активно продолжался. С целью записи былин в 1926–1928 гг. была проведена крупномасштабная экспедиция «по следам П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга». Из числа исследователей-практиков советской эпохи наибольшую известность получили А. М. Астахова,[192] Б.М. и Ю. М. Соколовы,[193] В. И. Чичеров, Г. Н. Парилова,[194] А. Д. Соймонов, В. Г. Базанов,[195] А. М. Линевский.[196] Благодаря повторным записям появилась возможность узнать о тех изменениях, которые были внесены в эпос за прошедшее время, о роли, которую играл сказитель в создании и бытовании эпических произведений. Это дало возможность отделить социальную практику, отраженную в эпосе, от повседневной социальной практики самих сказителей. Были произведены попытки осмысления истории былинного творчества и поиска путей распространения былин.[197]
В отношении советского периода существует большое количество историографических работ, из числа которых отдельно стоит упомянуть труды А. М. Астаховой[198] и Б. Н. Путилова.[199] Однако по вполне понятным причинам, эти работы умалчивают о некоторых событиях, связанных с изучением эпоса в СССР. Без учета этих событий трудно отказаться от некоторых навязанных науке заблуждений, до сих пор существующих по инерции. Одним из таких заблуждений является пренебрежение социологическими методиками при историческом изучении эпических материалов. Это досадное недоразумение можно отнести только на счет идеологического давления.
Как и в дореволюционную эпоху, идеологический фактор продолжал играть значительную роль в изучении эпических материалов. Он влиял на эпос как напрямую, в тех случаях, когда сказителей провоцировали на создание так называемых «новин»,[200] так и опосредованно — путем шельмования фольклористов. Игнорировать его влияние невозможно, поскольку иначе трудно объяснить отказ исследователей от развития целого ряда перспективных направлений в изучении эпоса.
На рубеже 20–30-х гг. были арестованы десятки ученых по так называемому «делу славистов». В частности, были арестованы М. Н. Сперанский, Н. Н. Дурново, Г. И. Ильинский, А. М. Селищев, В. В. Виноградов, В. Ф. Ржига, И. Г. Голанов, П. А. Расторгуев, Ю. М. Соколов, А. И. Павлович, Н. И. Кравцов. Из них был освобожден лишь Ю. М. Соколов по ходатайству М. Горького.[201]
Мнение советского руководства о том, с каких позиций надо изучать эпос, определилось не сразу. Сначала преобладало направление, традиционное для «исторической» школы, и своеобразным подведением итогов ее работы можно считать исследования А. П. Скафтымова[202] и Б. М. Соколова.[203]
А. П. Скафтымов сумел достаточно наглядно показать процесс превращения исторической песни в былину, фактически подтверждая то, о чем писали представители «исторического» направления. Но следует отметить, что далеко не везде (по большей части на Русском Севере) историческая песня тяготела к превращению в былину, несмотря на достаточно долгий период бытования. Поэтому ему удалось доказать лишь возможность подобного явления, но не закономерность.
Он подчеркивал важность роли повтора в эпическом произведении, отдавая должное формальному методу:
«Важнейшей целью повтора является выделение главной мысли… Выделяется только очень важное для повествования. Это черты идеала человека героической эпохи (слова Ильи Муромца, обращенные к Самсону Самойловичу), это „мотивы поведения“ (аргументация Роландом отказа трубить в рог) — наглядная иллюстрация, как должен поступать идеальный герой».[204]
Можно сказать, что изучение социальной практики, отраженной в эпосе, он вел с «формальных» позиций, позволяющих в некоторой степени игнорировать «политические» вопросы.
Б. М. Соколов пытался приспособить достижения «исторической школы» и теоретически развить их в «модном» на тот момент «социологическом» направлении. Происходил переход от исторического изучения «быта» к историко-социологическому изучению практики, отраженной былинами. Б. М. Соколов отмечал: «При социологическом разъяснении поэтического факта далекого прошлого, каким является былина,… нужно не только заглядывать для сверки и подтверждения в чисто исторический ряд, а наоборот — тщательно и пристально изучать социальную жизнь древней Руси в строго определенных отрезках времени и пространства».[205]
Б. М. Соколов, судя по его статье «Былины» в литературной энциклопедии,[206] собственно сам «социологический» подход применял весьма поверхностно. Он более тяготел к историческому прикреплению героев к определенным, документально подтвержденным ситуациям, что не может быть оправданно с точки зрения социологии.
Несмотря на то, что отдельный социальный факт статичен и может быть прикреплен к конкретной ситуации, он является типичным в отрыве от соответствующих изменений социальной практики на конкретной территории и имеет вневременной характер. Жизнь человека с определенным именем — социальный факт. В одно и то же время в нашем обществе миллионы людей носят имена, по которым их можно опознать, но достаточно большие группы людей являются тезками, однофамильцами и т. д.[207] По мере увеличения наблюдаемого периода повторяются не только имена, но и другие параметры атрибуции. Например, Ильей Муромцем, в принципе, можно назвать почти любого Илью, являющегося выходцем из города Мурома, Алешей Поповичем — сына священника из Ростова и т. д.
Однако исследователя трудно осуждать за подобные досадные недоработки, поскольку социология, бурно развивавшаяся в 20–30-х гг., еще не была достаточно разработана для применения в отношении эпоса.
Это направление в историографии получило наименование «вульгарно-социологического», благодаря утрированному восприятию идей «пролетарскими» учеными (Б. М. Соколовым в первую очередь) в духе теории М. Н. Покровского, что привело, например, к восприятию «образа Микулы Селяниновича как кулака-своеземца».[208]
Вместе с тем, изучать восточнославянский эпос с «социологических» позиций мешала на только трудность применения социологии к эпическим материалам в рамках вульгарно понимаемого марксизма, но и внутриполитические разногласия.
Г. В. Осипов в этой связи отметил:
«В 30-е гг. наблюдался двойственный процесс. С одной стороны, стремление соединить социологию с марксизмом. Так, Н. И. Бухарин развивал идею о том, что социология — это и есть исторический материализм… С другой стороны, возобладало направление, которое не считало социологию наукой. Более того, социология была объявлена буржуазной лженаукой. А потому требовали изъятия самого термина „социология“ из научного обихода и прекращения фундаментальных и прикладных социологических исследований».[209]
В отношении историко-социологического метода явно прослеживается тенденция к пресечению «на корню» любых попыток исследования эпоса с социологических позиций. Особенно большую критику вызывало применение функционального метода (под влиянием трудов Б. Малиновского прежде всего): «Мы вправе требовать от советского ученого, чтобы он до конца продумал свои ошибки и откровенно заявил о них, тем более, когда они связываются с реакционной школой функционализма, представляющего собой серьезную опасность, поскольку она пользуется некоторым влиянием среди части этнографов стран народной демократии».[210]
