Горечь таежных ягод - Владимир Петров

Она догадалась, достала платок и вытерла со щек расплывшуюся косметику. Вздохнув, попросила жалобным голосом:

— Дайте сигарету.

Костя дал ей сигарету.

— Вы его видели?

— Видел, — сказал Костя. — Цел и здоров. Передавал вам привет. Сказал, чтобы вы не беспокоились. Сказал, что любит.

— Я это и без вас знаю.

— Они ушли в Верховье пешком. Четверо. Ну-ну, успокойтесь! — Костя положил руку на ее плечо. — Берегите нервы, они вам еще пригодятся. А в Верховье вы скоро полетите. Я вас посажу на первый же вертолет.

— Обещаете?

— Обещаю.

Она сразу притихла, сникла, глубоко и жадно затянулась сигаретой. Потом спохватилась, будто вспомнила о чем-то или не поверила. Погрозила озябшим розовым пальцем:

— Ну смотрите же!

Костя усмехнулся: только что эти слова он сказал Худякову. Теперь их говорят ему.

— Ладно, будем смотреть. А сейчас пойдемте на автобус. Вы ведь у Белкиных живете?

— Да, ключ у меня.

Перед уходом, поднявшись в кабину, Костя с удивлением увидел ягоды. Забыли… На ребристом металлическом полу под берестяным коробком алела лужица — видимо, от тряски ягоды дали сок. Надо, пожалуй, перебрать их и подстелить газету на донышко.

11

Зойка вошла в свою комнату, как в чужую квартиру, давно покинутую, опустевшую. Раздвинула шторы, долго и равнодушно смотрела на мокрые следы на полу, вяло подумала: надо хотя бы снять боты. Но не сняла, осторожно присела на краешек стула.

Странно, в доме не было запахов. Она любила эти запахи домашнего уюта, немножко разные в прихожей, на кухне и здесь, в жилой комнате. Здесь всегда пахло духами и парфюмерным лаком; в прихожей запах был обычный, как во всех домах, где жили офицерские семьи: запах шинельного сукна, сапожного крема и яловых сапог. Белкин их почти не носил, и они всегда пахли как новые, только что полученные на вещевом складе…

Она подумала, что напрасно надеялась на облегчение, которое придет, как только она переступит порог своего дома. В глухой нежилой тишине, тяжело сдавливая сердце, снова всплыли перед глазами события последних дней. Белизна госпитальных коридоров, слепящий свет операционной, бессонные ночи у изголовья мятущегося в бреду мужа и те страшные рассветные часы, когда он затих и лежал неузнаваемо худой и бледный, с заострившимся носом, с безразличным взглядом широко раскрытых глаз, когда она думала, что он умирает…

Вот тогда-то она поняла, как много фальши было в ее жизни в последнее время, много несерьезного, неглубокого, наносного. Все это только теперь приобретало свою настоящую цену, свое настоящее значение. Она почувствовала себя вдруг будто приподнятой над землей, с ужасом почувствовала, что ноги ее не имеют твердой опоры, и эту опору она потеряла уже давно, потому что незаметно для себя когда-то свернула с привычной торной дороги.

И когда Белкин, перенеся тяжелый кризис, заговорил, она плакала долго и неудержимо, ощущая приходящую вместе со слезами облегчения успокоенность, тихую радость светлого обновления. Эти слезы словно смыли неуютность и горечь прошлого, от которого осталось жгучее, ноющее, как постоянная боль, совестливое чувство вины и раскаяния. Оно было постоянным и мучительным, от него невозможно было избавиться. Даже когда они говорили о прошлом, вспоминая Сызрань, Харьков, первые свои свидания, оно, недремлющее, как укор, мешало найти им обоим ту хрупкую жердочку сердечной откровенности, душевной близости, к которой они так стремились теперь. И Зойка понимала, что так будет долго, что только время, дела и события способны загладить, заглушить укоряющий голос совести и что, в сущности, им обоим придется начинать все сначала.

И все-таки ей было трудно часами сидеть у изголовья мужа, которому сейчас она была готова отдать все, чем располагала на этом свете, и испытывать постоянную стыдливую неловкость, причиняющую страдания, как глубоко сидящая заноза.

Она сказала, что должна съездить домой за вещами и для себя и для него. Но главное, она хотела получить хотя бы временную передышку. И ошиблась. С первых же минут поняла, что не сможет даже переночевать в этом доме, настолько он казался ей чужим, неуютным, нежилым. В этой комнате ее будто укоряло все: стены, мебель, книги, цветы на окнах. Они были немыми свидетелями всей ее жизни. Немыми свидетелями для других, для посторонних, но они говорили с ней, очень красноречиво говорили. И ей нечего было ответить.

На столике у трельяжа белела записка: «Милая Зоя Николаевна! Улетаю в Верховье, верю в ваше благополучие. Не сердитесь: кое-что у вас переставила, не удержалась».

Сняв шляпу, Зойка старательно причесала волосы. Из зеркала на нее смотрели усталые глаза, в которых еще темнела недавняя боль, — глаза человека, перенесшего болезнь. Так что же переставила эта упрямая своенравная девчонка? Впрочем, теперь это не имеет значения.

В бронзовой пепельнице два окурка. Один со следами помады на коричневом фильтре, другой без фильтра — «Прима». Эти сигареты всегда курил Костя. Значит, он провожал Юлю, приходил за ней, и они торопились на аэродром. Интересно, когда это было? Очевидно, третьего дня — тогда стала заметно улучшаться погода.

Белкин в бреду все время говорил о каких-то письмах. Звал ее и просил достать и почитать эти письма. Письма в старом коричневом чемодане.

Она еще тогда поняла, что письма эти адресованы ей. Она не хотела себе признаваться в том, что и поехала домой, чтобы найти, увидеть эти письма, хотя и знала, что читать их сейчас будет страшным для нее испытанием.

Чемодан хранился в простенке за печкой, там, где были сложены старые валенки, фотобачок, неисправный электропроигрыватель и пачки стирального порошка. Зойка тщательно обтерла чемодан от пыли, поставила на стол и щелкнула замком — он даже не был закрыт на ключ. Только теперь ощутила запоздалую обиду: почему же он раньше не показывал ей эти письма, даже не упоминал о них?

Писем было много — пожелтевшие тетрадные листы в аккуратной стопке. Ни один лист не имел следов изгибов. Он писал их, зная заранее, что ни одно из них не отправит.

Она читала и плакала. Белкин, Белкин… Как все это было непривычно и странно! Он объяснялся ей в любви, он писал ей красивые и нежные слова, которых никогда не говорил в жизни, которых не умел произносить вслух.

Она читала и думала, что ведь и у нее, как и у Юли, тоже, оказывается, есть чемодан с письмами, полными ярких и необыкновенных слов. Полный чемодан счастья, которое жило здесь, в этой комнате, в узеньком простенке за печкой, неброское, стыдливое и незаметное. Не увиденное ею самою счастье.

Зойка сложила письма в шелковый индийский платок и тщательно крест-накрест перевязала их, как женщины перевязывают деньги, собираясь в дальнюю дорогу. Потом так же деловито и спокойно стала укладывать в чемодан вещи из гардероба.

Впереди у нее был целый день и множество дел: нужно сходить в школу, в штаб, уплатить за квартиру. И взять билет на вечерний поезд.

Она прошла на кухню и увидела на столе белый берестяной коробок, прикрытый газетой. Ягоды, ее любимая красная смородина. И сразу вспомнила: Белкин жалел о каком-то забытом в вертолете лукошке.

Сверху гроздья успели потускнеть, подернуться белесой пленкой, а под ними по-прежнему каждая ягода алела свежо и ярко, каждая будто наполнена была вечно живой и терпкой кровью тайги.

…На вокзале Зойка несколько минут посидела в гулком зале ожидания, потом подняла чемодан, лукошко и направилась на перрон. Она ничуть не удивилась, увидев Костю. Он шел по перрону, упруго покачиваясь, засунув руки в карманы зеленого плаща. Блестел мокрый козырек фуражки, надвинутый на самые брови.

— Значит, уезжаешь? — спросил он.

— Да, — вздохнула Зойка.

Костя молча взял у нее чемодан и поставил на скамейку у стены летнего перронного ларька. Она положила рядом лукошко, поправила газету, которой были накрыты ягоды.

— Это Миша набрал. Для тебя, — сказал Костя.

— Знаю.

Зойка мельком взглянула на круглые вокзальные часы: до поезда оставалось еще двадцать минут. Двадцать тягостных минут. Оба испытывали странное оцепенение, когда можно было только молчать. Никакого разговора у них не могло получиться сейчас.

— Может, и мне сходить за билетом? — спросил Костя.

— Зачем?

— Я только вернулся из рейса… Узнал, что ты приехала… Может, и мне проведать Мишу?

Зойка молчала, наблюдая, как он доставал портсигар, неловко закуривал, стараясь скрыть дрожь пальцев.

— Знаешь что, Костя… Я поеду одна…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.