Дом в Порубежье (рассказы) - Уильям Ходжсон

Меня привели в себя чьи-то всхлипывания. Мисс Ноулз стояла на коленях на палубе и держалась обеими руками за одну из железных стоек леера. Казалось, она полностью утратила власть над собой.

— Встаньте, мисс Ноулз, — мягко проговорил я. — Вы обязаны быть мужественны. Ваш отец в его нынешнем состоянии не должен узнать о том, что произошло.

Она позволила мне помочь ей подняться на ноги. Я чувствовал, как она вся дрожит. Вдруг, когда я подыскивал слова утешения, со стороны сходного люка раздался глухой стук падения. Мы обернулись. На палубе лицом вниз, наполовину высунувшись из люка, лежал капитан. Очевидно, он все видел. Мисс Ноулз дико вскрикнула и бросилась к отцу. Кивком головы я подозвал одного из матросов, и мы, снеся его вниз, вновь уложили в кровать. Через час он очнулся. Он был спокоен, хотя и очень слаб, и, судя по всему, сильно страдал.

Через дочь капитан сообщил мне, что хотел бы передать мне всю полноту власти на судне. После некоторых колебаний я принял его предложение, так как убедил себя в том, что мне не придется выполнять обязанности, требующие специальных шкиперских знаний. Парусник прочно застрял и, насколько я могу судить, навсегда. Когда капитан поправится и снова возьмет власть в свои руки, у нас будет время поговорить о том, как вызволить его.

Я поднялся на палубу и сообщил матросам о предложении капитана. Затем я назначил одного из них боцманом и приказал ему до наступления ночи привести судно в порядок. Я оказался достаточно благоразумен, чтобы не мешать ему, ибо понимал, что он лучше меня знает, что делать. День близился уже к закату, и я с тоскливым чувством наблюдал за тем, как огромный диск солнца погружается все ниже и ниже. Некоторое время я расхаживал по корме, то и дело останавливаясь и оглядывая окружавшее нас мрачное и пустынное пространство. Чем больше я озирался по сторонам, тем сильнее мною овладело чувство одиночества, подавленности и страха. Я много размышлял над произошедшим сегодня ужасным событием, и в результате передо мной встал жизненно важный вопрос: что же таится там, в тиши зарослей, что за существо напало на лодку и погубило находившихся в ней людей? И ответа на него я не знал, а скопления водорослей хранили молчание — страшное молчание!

Солнце почти склонилось к туманному горизонту, и я с грустью глядел на огромные сгустки красного пламени на водной, тянущейся вдаль глади. Вдруг, когда я смотрел, его нижний идеально круглый край исказила какая-то неровная тень. С минуту я ошеломленно глядел перед собой. Затем я спустился в сходной люк и взял с анкера бинокль. Взглянув в него, я понял, какая судьба нам уготована. Линия, портящая солнечный диск, была не чем иным, как краем еще одного огромного скопления водорослей.

Я вспомнил, что матрос, посланный сегодня утром на верхушку сломанной бизань-мачты, сообщил, что позади воды что-то виднеется, но, что именно, он не смог сказать. У меня тут же промелькнула мысль о том, что, если утром это скопление было видно только с вершины бизани, то теперь оно заметно и с палубы. Мне пришло в голову, что ветер, возможно, собирает окружающие судно скопления водорослей и гонит их к более крупному участку. Чистая же полоска воды — это всего лишь временное явление в сердце Саргассова моря. Вероятно, так все и было.

За этими раздумьями меня застала ночь. Еще несколько часов я расхаживал в темноте по палубе, стараясь понять непостижимое, но только измотал себя. Потом, примерно в полночь, я отправился спать.

Поднявшись следующим утром на палубу, я обнаружил, что за ночь участок чистой воды исчез, и теперь все видимое глазу пространство было покрыто водорослями.

Ветер стих окончательно, и воцарилась абсолютная тишина. Мы, видимо, и впрямь добрались до Кладбища океана!

День прошел без происшествий. Лишь однажды, когда я раздавал провизию матросам и кто-то из них спросил, нельзя ли им получить немного изюма, я с болью в сердце вспомнил, что сегодня первый день Рождества. Я дал им, как они и хотели, изюма, и они, готовя обед, провели целое утро на камбузе. Сначала их равнодушие к страшным событиям последнего времени почему-то пугало меня, но потом я вспомнил, какая у них жизнь и какой была. Бедняги! Один из них решился во время обеда подняться наверх и предложил мне кусок того, что он называл «сливовым пудингом». Он принес его на тарелке, найденной в камбузе и тщательно вычищенной песком и водой. Он застенчиво протянул ее мне, и я взял ее, притворившись, ибо не хотел обижать его, как умел, благодарным, хотя запах у его угощения был отвратительным. Во второй половине дня я, взяв у капитана его оптическую трубу, внимательно изучил старинный остов корабля, виднеющийся на носу по левому борту. Особенное внимание я уделил необычной надстройке вокруг его бортов, но, тем не менее не мог понять, как уже говорил, ее назначение.

Вечер я провел на корме, устало оглядывая мерзкую пустыню, и там дождался ночи — рождественской ночи, священной благодаря тысяче счастливых воспоминаний. Я мысленно вернулся в прошлогоднюю рождественскую ночь и на короткое время забыл о том, где я. Мое возвращение к действительности было внезапным — и страшным. Откуда-то из темноты, окутывавшей главную палубу, донесся голос. Сначала, какую-то долю секунды, в нем слышалось удивление, затем появились боль и страх. Внезапно он, казалось, переместился куда-то наверх, затем за пределы корабля, потом наступила тишина, нарушаемая лишь топотом ног и хлопаньем двери.

Я спрыгнул вниз с лестницы и помчался по главной палубе к баковой надстройке. Когда я бежал, что-то сбило с меня фуражку. В тот момент я почти не обратил на это внимания. Подбежав к баковой надстройке, я ухватился за дверную щеколду. Я поднял ее и толкнул дверь, но она была заперта. “Эй, там внутри!” — закричал я и принялся барабанить сжатым кулаком по дереву.

Изнутри послышалось бессвязное бормотание.

— Отвори дверь! — заорал я. — Отвори дверь!

— Да, сэр, я… я иду, сэр, — запинаясь проговорил кто-то из матросов.

До моего слуха донеслась чья-то неуверенная поступь. Затем кто-то завозился с задвижкой, и дверь под тяжестью моего тела распахнулась.

Тот, кто открыл мне дверь, отпрянул назад. Над головой он держал горящую масляную лампу, и, когда я вошел, он поднес ее к моему лицу. Его рука заметно дрожала. Рядом с ним стоял один из его приятелей, на брови и испачканной, чисто выбритой верхней губе которого виднелись капли пота. Матрос с лампой раскрыл рот и, казалось, хотел что-то сказать, но не издал ни звука.

— Что… что же это было? — наконец, задыхаясь, произнес он.

Другой матрос, выйдя из-за его спины и встав рядом с ним, принялся жестикулировать.