Мы отрываемся от земли - Марианна Борисовна Ионова

– Еще какой! – смеюсь. – Я бы за вас пошла.

– А ты выходи, – сказал он. – Я ведь знаешь, как богат.

– Разве это главное…

– Это. Только это. Ладно, иди теперь.

И зашагал: ивовый кубик, черная шайба шапки, длинные в черных джинсах резиновыми шнурами ноги. А я теперь знала, что всего-то надо быть готовой к встрече.

Дома я налила воды в стакан и пустила розу. Роза уселась в воду, как в землю, сухоньким кочаном, тугим поплавком, трепаным шелковым мячиком. А он не сказал, что загадывать и о чем думать, глядя так вот, как на свечу. И я думала все о тех же, незнакомых, которых и в памяти нет, только рядом с памятью, когда рука шарит, не попадая. Все те, кого не было для меня, они все сейчас в нем, в человеке с кузовом, все их лица и россыпь одежд. Принцы. Да нет, не принцы. Радужная россыпь, и майский ливень, и зарево, и розовые морозы, и высокие, суровые вечерние облака из труб теплоцентрали. Все, что творится в небе, там мы с тобой. Летим в океане городского неба, городской жестокой романтики.

Стакан с розой стоит на окне.

Я засыпаю и начинаю жить. Я вижу художников в пестрой парусной рвани, я вижу циркачей-моряков, единорогов и бездомных собак, египтян и архангелов. Вижу песню сирены и горное солнце, портовый бар в пустыне и венское кафе в тропиках. Вижу зябликов и снегирей, поднимающих на крыло каравеллу. Вижу смуглую кровь, женский голос дождя, змею, Кадиллак, ягненка, хижину на золотых сваях и пещерных стрекоз. Пиратское безумие трамвая и листовое железо весны. Перстень с печатью и мальчика, вынимающего из груди «Боинг». Магические кристаллы и голые деревья на Шаболовке.

Как поздно, как боязно. Начать бы мне раньше. Всего-то месяц до снега.

10

Любое место – не то.

Зацепская площадь. Почему переключения с центра на окраину, где словно зияет, словно подули и развеяли сущность города, не ампирного, не шмелевского, не монастырского, не пресненского, не сталинского, не окуджавского, где вот угол кирпичного дома, вот трамвайные пути, вот ларек, почему эти переключения, освещенные всегда нищим, серебристым, как фантик, солнцем, так обещают? Почему они обещают любовь?

Места как воск. Сюда однажды легло и запомнилось что-то, что сама я давно забыла. Тут забыла? Попадаю сюда, и словно, как ни вертись, оно все время у меня за спиной, то, ради чего я тут. Отпечаталось, а я не узнаю следа.

Воскресное утро. До чего нет людей. Все будто вымерло, но в этом безлюдье как живут улицы и дворы, как трепетно и уютно, и приветливо живет день без людей.

Если погасить речь внутри и только смотреть, перестаешь понимать. То, на что смотришь, таинственнее и проще. Белое поле пруда с людьми. Через поле, мимо людей едет снегоуборочный трактор.

Человек спит на корточках.

Декабрь. Машины выезжают из золотистой, прохладной кварцевой глубины.

Симонов монастырь

От метро «Автозаводская» иду по противоположной стороне улицы.

И узнаю его из своего чуть ли не первого в жизни сна: стена – коричневый кирпич, кто-то толкает детскую коляску. Вот и женщины с колясками и детьми, под стенами, вдоль деревьев. Снег. Коричневая кладка. Коляски едут на снегу неподвижно, потому что и звуков нет. Только стены и снег. Коричневое и белое, и, как будто какие-то нищие, рыбаки ликуют по-своему, сурово, надвинув брови. И пряник, и рубище. Да нет, ничего этого, все это потом, когда придет, что сказать. Диковатый, щербатый городок за стенами, вырезная, с барочными валютами кроватная спинка – фронтон, а вокруг не разобрать: руина средневекового вокзала. Скворечнями леса. Башня «Дуло». Дух захватывает от скромности. Черствый, сладкий ломоть песни.

Аллея вдоль стены, стена вдоль аллеи. И внутри коричневый, рыжевато-бурый. Под снегом – задворки и царство. Нет слов у этого места. Нет слов для него. Только мой старый сон, тоже старый и выветренный. Немое место. Не потому немое, что общине глухонемых отдан Тихвинский храм, не та немота, когда звуков нет, но есть что сказать, а когда нет слов. Когда одни мои глаза говорят, но я их не понимаю. Немота говорит моим глазам, и глаза отвечают, а я лишняя, мимо. Глухонемым есть что сказать, а мне нечего.

Когда нечего сказать, говорит немота.

Чем немее, тем отчетливее.

Я пришла сюда за пеликаном. Под навесом галереи на крепостной стене… Под крышей трапезной. Побелка от времени подпустила розовость. И тепло не людским теплом, а от времени. Прилетел бы на немоту, как я.

Нет, не прилетел. Да и снег вон. Не успела.

На черной кованой ограде красная роза.

И с той стороны ограды показался мне ты, и кузов твой, и палка, и где же, как не здесь. Стоишь сгорбившись и накренившись, словно прислонился невидимо к чему. И прежде, чем крикнуть тебе «Не успела!», я все поняла. Будто с небес упало: откуда ты и куда идти за тобой? И идя по Пересветову переулку, отбросила сомнения и укрепилась. Потому что если по силам мне будет открывшаяся дорога, то за одним из поворотов затеплится вдалеке кузов и шапочка.

– Вы не вернете Гречищеву его компас?

Сдвинув очки вниз, главврач смотрел со спокойной, вопросительной ненавистью.

– Пожалуйста, – он полез в ящик стола, – только имейте в виду: он был сломанный, мы здесь его не ломали. Это так, на всякий случай.

Стрелка была разболтана: как ни наклони компас – вперед, назад, в сторону, – стрелка съезжала на юг, на север, на восток, на запад.

– А кузов?

– Какой кузов?

– То есть короб. У Гречищева был плетеный короб.

– А… Выбросили. Там внутри были только гнилые листья и перья, по-моему…

Когда я вхожу в палату, он привстает, чтобы поздороваться со мной за руку. «Молоденькая – лучше всякого лекарства!» – дружески пошлит сестра. Привстает обычно, но не сейчас, сейчас он лежит на спине, заведя руку под подушку, и это чудо, потому что раньше он днями, а то и ночами только сидел на койке. В палате еще семь человек. Кто-то сказал бы: их нет для нас; я говорю: и они для нас. Кто-то лежит, уткнувшись в стену, кто-то спит, по-мальчишески подтянув ноги к груди. А он лежит на спине.

Он открыл глаза. Я не успела сесть, протянула с ходу:

– Ваш компас.

Компас. Он взял его. Стрелка крутилась. По-прежнему Компас показывал все направления сразу.

«Крутится», – сказали его губы в улыбке, и руки поднесли Компас мне.

Смотри –