Среди обманутых и обманувшихся - Василий Розанов

«Благодати» стало больше, а миру стало грустнее. Все уже «искуплены» — а все унылы, как в этих горьких признаниях Никанора! И разве не горько г. Л. Писареву, написавшему брошюру «Брак и девство»? Разве не слышится грусть — великая грусть — сквозь все писания о. Михаила? Грусти стало ужасно много… И не пройти ей, пока не защекочет неучтиво по носу, по векам, по лбу, за воротником эта «царица Маб» во всемирной своей колеснице…

Повторяю: зла нет в именах, в лицах. Ибо как нет вины детоубийства в единичных Марье, Парасковье, ибо все «духом дышит»: так нет же никакой личной вины даже в Торквемаде, не говоря о его «недоростках» — этих душах суровых или безучастных. Все они мученики не своей, а налегшей на них извне мучительной идеи. Все — Иовы, «данные во власть злому духу»; с одним им мы и имеем дело. Одна была заповедь дана человеку. Зерно ее, фокус ее, светскою кистью начертанные, — Ромео и Юлия. Из зерна этого уже сама собою появляется «колесница Маб». Ведь это тоже лишь светским языком написанная «похвала миру», которую можно было бы написать церковно-славянским языком. Итак, в Ромео и Юлии, да и в «царице Маб», не лежит никакой неправды; и только эта правда выражена легким, шутливым языком, без торжества, без гимнов. Таково искусство, литература, мифы, шутки. Чуть-чуть, однако, измените тон, напрягите его до густоты: на месте «мифа» появится «предание», «священная сага», «сказание» о добре ли и зле, о начале мира, о невинности и грехе потом, — и драма Шекспира, с этими же лицами и тенденциею, может перейти в торжественные, священные гимны. Я хочу этим сказать ту простую мысль, что искусство и литература, мудрость и философия могли бы быть только новою стороною того же единого организма, коего правую сторону составляет религия: одно содержание — но одно довлея только земному, а другое — с отнесением к небесному. Язычество умерло, как «Снегурочка» под солнцем; но существо язычества так же вечно, как существо снега: форма — изменчива, а «душа» — вечна. И эта «душа» — невинность.

Мне думается, существо язычества лежит в возвращении вещам их первоначального смысла, и первоначального положения, и первоначальных отношений. Ведь Рачинский, Соловьев, Новоселов, г. Л. Писарев — страшно согнуты, болят, воистину «грешны», хотя и не своим личным грехом, а грехом этого положения и отношений. Прочтите им всем рассказ Меркуцио, — и они фыркнут, как бы ноздри их были опылены кайенским перцем. Вставьте в середину жалоб Никанора, психологии Никанора — рассказ о золотой колеснице Маб: и, легкая, неприметная, она прокатится по мозгу его, как тяжелый лафет орудия с чугунными колесами. Тут — или ей рассыпаться, или испариться до «нет» всей его психологии. Чему-то нужно перестать быть. Но перестать быть ей — это перестать быть миру: ибо в колесики ее, в движение ее входит весь мир. Ему перестать быть… но это уже так давно началось, уже столько тут полегло психологии: нужно ведь перестать быть всему этому страданию, «согнутому положению», и Рачинским, и Соловьевым; нужно перестать существовать целым библиотекам и отделам цивилизации. Это не Шекспир, это (в свою очередь) больше Шекспира!

И вот два положения, естественное и «согнутое», — борются. М.А. Новоселов хотел бы на всех распространить свое «основное настроение духа», «без предварительного условия и определения которого» он считает «невозможным приступать к решению проблемы брака» (см. «Протоколы»). «Основное» это «настроение» — готовность к страданию; готовность к нему — как «ответу за грех». «Ради Бога, в чем я грешна?» — восклицает принцесса Маб; «В чем я грешна?» — вторит Джульета. «Вы-то особенно и преимущественно грешны, ибо преимущественно и особенно счастливы, до самозабвения»:

Скорей, скорей неситесь, кони солнца,К закату дня! Зачем не ФаэтонСегодня правит вами? Он быстрееПригнал бы вас на запад и заставилСойти на землю сумрачную ночь.О, ночь, — любви подруга! — скрой своеюЗавесой все, чтобы Ромео могНевидимо сюда ко мне прокрасться…И т. д. вплоть до пожелания:Чистой яЛюбви хочу отдаться. Скрой (к Ночи) румянецСтыдливости, каким горит невольноМое лицо! Любовь мужчины мнеЕще ведь неизвестна. Дай мне силыС ней встретиться, пока любовь мояСама смелей не станет, не привыкнетДозволенное счастье видеть в ласкахТого, кто дорог мне! Спеши, о ночь!Спеши, спеши Ромео.

Все это пожелание, переложенное на язык М.А. Новоселова (см. его точные выражения во время прений о браке на «Религиозно-философских собраниях»), не иное что, как «судорога собаки, ищущей развлечения». Это его точная квалификация, совершенно точный язык брошенного в лицо мне очерка всех моих теорий: «Розанов проповедует нам собачьи отношения между полами». Не расходится с ним и В.А. Тернавцев, квалифицируя так же, в этих самых выражениях, «безблагодатную любовь». Согласимся с ними. Примем их суровую оценку. Да что «примем»: мир уже и «принял», действительно принял их точку зрения. «Колесница Маб» рассыпалась; «Снегурочка» умирает, и г. Л. Писарев только дожидается, чтобы она окончательно издохла: «Нужно для уничтожения брачных крушений и драм воспитание самих людей в сознании брачных идеалов (ниже мы увидим, каких. — В. Р.) и уничтожение той тлетворной среды, которая разъедает устои браков и создает их несчастия». Не думайте, это нелегко: нужно «уничтожение» всей вообще литературы, всей поэзии, всяких зрелищ, театра, танцев: песней, тех песен, которых они не поют, того театра, в который не ходят; вообще требуется уничтожение всей светской литературы, чтение которой они считают «грехом». «Растленная среда», — она ознакомляет с действительностью! Вот Тургенев в «Дворянском гнезде» неосторожно разрисовал одно семейное «крушение» и, пожалуй, ввел читателей и читательниц в «соблазн», налив красками, соком и жизнью сухонькую схемку: «Живите согласнее, любите друг друга; а если и встретятся недостатки — умейте переносить их и извинять друг другу: брак есть таинство». Тургенев имел неосторожность («ввел в соблазн») показать, как невозможно было Лаврецкому «перенести недостатки» в жене: ибо это была кокотка, врожденная, неисправимая. И чистому оставалось только «отделиться» от нечистого, или, живя вместе с ним, — ну, стать такою же «кокоткой в сюртуке», как та была кокоткою в юбке. В сущности, благочестивая «схемка» к этому и тянет. «Перетерпите» — это не значит «перетерпите» в самом деле: житейски это значит — «помирись на всем, плюнь на идеал семьи: дай жену любовникам, а сам ступай к любовницам». Было бы все в тайне; а «письмоводитель» или «летописец духовный» запишет в «Историю христианской семьи»: «В прежнее время, еще так недавнее, так именно и рассуждали. И сколько мы знаем супругов этого времени, которые безмолвно несли семейные неурядицы, которые скрывали недостатки своего мужа или жены даже от самых близких родных, скрывали, а не обличали, как ныне, которые переносили свою участь до последней возможности! Мы знаем жен, которые берегли, терпели, даже любили мужей, неверных им и нетрезвых, которые даже мысли не допускали, как это можно оставить Богом данного мужа. А родные не расстраивали, а всячески содействовали, убеждали нести крест до конца. Вот как было недавно. — А теперь что? Страшно сказать» (см. «Семья православного христианина», свящ. А. Рождественского; стр. 239, из статьи: «Когда можно супругам оставлять друг друга и хорошо ли разводиться»). Тем, кто хочет пойти в монастырь, — разойтись можно; а вот если муж даже начнет принуждать жену к содомскому греху с ним или с приятелем, то просить жене развода все же грешно: надо все скрыть.

А между тем у свящ. А. Рождественского как все благочестиво выражено, как тихо, — к «обоюдному счастью», к всех людей «согласию». Да, гибок литературный язык, но и над ним надо было поработать, чтобы, пропитав веревку удавленника лампадным маслом, явить ее миру и сказать: «Понюхайте — миром пахнет». «Тлен» и «разврат» светской литературы, «разрушающей устои браков» (т. е. крепость «схемки»), в том и заключается, что она начала показывать конкретное; показывает, «как бывает»; что тут и «содом и гоморра», только посыпанные землицею молчания; или, пожалуй, что тут — кости мертвеца, напудренные рукою кокета. Конечно, Лаврецкий, «претерпевая прегрешения жены», сам стал бы, в быту-то, в жизни-то, содомлянином: да так и было, во все «прежние времена», если читать их не в изложении свящ. А. Рождественского, а в «Русской Старине», в воспоминаниях о помещичьей жизни, или в той же «Семейной хронике» правдивого С.Т. Аксакова. Никогда иначе и не было при «терпении», как содом. Но посмотрите опять, в устах М.А. Новоселова, как все это, весь этот «гроб» и «содом», хорошо обрабатывается под фигурою «креста» и «крестного несения». Высокомерно (они все высокомерны) этот благодетель человечества заявил, что «положение Лаврецкого само по себе мало может смущать церковь, — так как и отношение-то его к церкви небольшое» (см. «Новый Путь», 1903 г., N 7, стр. 275–276). И далее, на ту же тему: