MEMENTO, книга перехода - Владимир Леви

Много позже, когда тетя Лена пришла ко мне, психиатру, уже как пациентка, я понял, какой тяжкий груз глубинной душевной боли она несла в себе еще с малолетства…

– Что же все-таки с Таней происходило, как это понять?

– Пока никак не понять. Какой-то сбой мозговых настроек. Наверное, на почве наследственной предрасположенности. Разладка тонкой внутренней организации мозга – ее «материнской платы», тайны которой еще не постигнуты.

– Если генетика – значит, что-то роковое, чего нельзя избежать…

– Не роковое, а временно непонятное. Семья наша по части психопатологии не выдающаяся, случай статистически средний. Не так-то легко отыскать семью, в которой с психиатрической наследственностью в обозримых поколениях (обозримо обычно не более трех, кроме собственного) полная чистота и порядок – это скорее исключение, чем правило. Психиатр, проработавший лет с десяток, знает, что и под самым цветущим благополучием и успешностью то и дело таятся взрывные бездны, ждущие своего часа. И когда в психиатрических историях болезни врачи, описывая анамнез – краткую сводку врачебно значимых жизненных событий – пишут стандартное «наследственность не отягощена», это означает лишь одно: пациент, его семья и родственники психогенетически не исследованы. Не отягощенной наследственности не бывает – она у каждого из нас так или эдак отягощена, ибо каждый несет в себе гены тысяч и тысяч предков, очень и очень разных. Некоторые болезни, связанные с наследственной расположенностью, бывшие роковыми века и тысячелетия, мы, медики и генетики, уже научились лечить и предупреждать, изучив их причины и механизмы. Верю, настанет время, когда разберемся и с последней из них, она же и первая, праматерь всех остальных. Могу даже произнести ее имя.

– ?

– Смерть телесная. Псевдоним: старость.

– Механизмы – это биохимия и физиология?

– Не только. И психология, и над-психология – то, что можно назвать личной социологией, и за-психология – жизнь души в запредельных измерениях, частично являемая в сновидениях… В развитии событий, именуемых болезнью, участвует и мозг, и весь организм, снизу доверху, и вся совокупность отношений человека с окружающими, с обществом и с самим собой. Вся бездонная живая вселенная, именуемая душой. Все жизненные корешки и вершки, в нерасторжимом единстве.

Таню много лет мучили запоры и, как я потом узнал, изматывали предменструальные тяготы. Когда кишечник удавалось наладить, обычно лишь ненадолго, улучшалось и настроение, и «Великая Сила» заметно слабела. Имела влияние и погода, и настроение домашних, и наше общение. На каком уровне таилось решающее звено, вот этот самый агент, не ведал никто. Немаловажную роль играл, наверное, один из нейрогормонов и общетелесных химических регуляторов – серотонин, какая-то разладка, с ним связанная. Серотонин много значит и для мозга, и для кишечника. При тяжелых депрессивно-бредовых состояниях уровень его в организме резко понижен, и как правило, состояния эти сопровождаются многодневными запорами.

Через годы, когда Таня уже ушла в мир иной, я понял, что мозг ее в наплывах болезни работал на интенсивнейшей отрицательной обратной связи – что-то похожее на размыкание рычага в экспериментах на животных, когда электрод вставлен в адскую зону. А тогда, в детстве – видел и с болью чувствовал, как ей жутко, но был уверен, что она просто заблуждается, упорствует в глупой фантазии.

Детское непонимание болезни, неверие в болезнь, да не покажется странным, помогало мне ей помогать. Пока Таню не начали каждый год подолгу держать в психбольницах, мы много времени проводили вместе – играли, болтали, дурачились, говорили и на серьезные темы, спорили. В самые затменные полосы (она это называла: «пришло состояние») я всячески ее развлекал, смешил, тормошил, сочинял для нее рисованные альбомные книжки в стихах. Вот кусочки одной из них – про Тарзана, по фильму, шедшему по московским кинушкам в год, когда мне было 12, Тане 14 с половиной. Картинки по памяти, со свежеувиденных кадров, рисовал тушью и карандашом. Подарил Тане ко дню рождения, который она провела в больнице.

Одним летом, когда мы снова жили вместе на даче и общими фантазийными силами придумывали и разыгрывали многосерийную психодраматическую сказку про наших очередных альтер эго – принцессу Никудышу и принца Нехочука, общение наше дало особо заметный лечебный результат. «Великая Сила» почти перестала донимать Таню, в моем присутствии вообще больше не появлялась. Таня повеселела, начала наверстывать упущенное по школьной программе.

Здесь и далее – картинки из «Тарзанового цикла»

Прервала эту, как выразились бы психиатры, ремиссию материнская ревность. Внезапно тетя Лена запретила мне общаться с Танюшкой. Ни тогда, ни потом, когда Таню мы уже потеряли, я не решился спросить ее – почему. Догадываюсь теперь, что она углядела в наших секретных отношениях эротический подтекст. Таковой моментами бывал в детских масштабах, но тетя могла нафантазировать лишнего. Скрывать от взрослых приходилось не то, что они могли заподозрить.

Я тоже жил не безоблачно. С 12 лет безумно и безнадежно влюбился в Танину одноклассницу Алю Пахомову, и конечно же, поверял Танюшке свои переживания. Как добрый друг, Таня, сама будучи уже глубоко в болезни, помогала мне справляться с неукротимыми любовными страданиями. Если бы не она, я мог бы натворить много глупостей. Вплоть до…

– …

– Да… И вот началось Танино семилетнее путешествие по психбольницам. Я передавал ей в больницы свои записки, стихи, рисунки, но навещать не разрешали. Когда выписывали домой, в гости не звали. Попозже, правда, изредка виделись.

Прошел год, другой – подступила и ко мне подростковая буря: новые бешеные любови одна за другой (они у меня начались, впрочем, с восьми лет), сексуальная озадаченность, горячие дружбы, жестокие драки, первые пьянки, нелады с родителями, конфликты с учителями, упоение музыкой, упоение боксом, упоение собой, ненависть к себе – все хрестоматийно. Танюшку не забывал, но свыкся с тем, что она в недоступности, а меня несет незнамо куда. Передавал время от времени письма, но ответов не получал. Что происходило в ее душе, уже не представлял.

Таню лечили тяжелыми нейролептиками. Долечили до состояния, закончившегося самоубийством.

– ?!..

– Как это нередко случается, катастрофа произошла как раз тогда, когда ждали обратного, когда стало вроде бы лучше. Нейролептики пригасили бред, но привели к пассивно-депрессивному, «овощному» состоянию. Врачи добавили антидепрессант, из новых, уже вроде бы неплохо себя зарекомендоваваших. Таня оживилась, начала понемногу читать, охотней общаться; говорила, что не хочет оставаться инвалидом (ей оформили инвалидность по психзаболеванию), хочет продолжить учебу. В этом обнадеживающем состоянии ее в очередной раз выписали из больницы и отвезли жить на дачу. Там возилась в саду, гуляла, читала книги. Иногда приходилось по нескольку часов оставаться одной – все домашние были людьми занятыми. Таня никогда не жаловалась на одиночество; но я знал, что она его больно чувствовала – одиночество непонятости – еще тогда, когда напасть только начиналась.

В теплый августовский вечер уютный, обжитой и гостеприимный дачный дом семьи Клячко, где в лучшие времена гостевал иногда с родителями и я, оказался пустым. Нашли на столе бумажку с единственным словом, написанным Таниным почерком: УТОНУТЬ. Бросились искать и скоро нашли неподалеку, в маленькой речке, с тяжелым камнем, завернутым в наволочку и привязанным к шее.

Здесь мне около 15, Тане – 17. Я уже обогнал ее ростом. Одна из редких наших встреч в этом возрасте

Ни с кем никогда до того Таня не вела речь о самоубийстве, ни малейшим намеком. Что такое было это «утонуть» – ее собственным осознанным решением или приказом, финальным приказом проклятой «Великой Силы», неведомо.

Я тогда после второго курса мединститута работал в студотряде на целине, в Казахстане. О случившемся узнал, вернувшись глубокой осенью. Не раз и потом бывало – стоит уехать подальше, как с кем-то близким случается…

– Как думаете, если бы ваше общение с Таней не прервалось, она бы осталась жить?

– Да, уверен, осталась бы. Я, ребенком будучи, хоть и не понимал ее, как и другие, как и она себя, – но принимал без внутреннего заслона, без отчуждающей самозащиты от ее неадекватности. Был живым мостиком между жестоким миром ее болезни и жестоким здоровым миром. Клял себя и сейчас кляну, что из-за детской робости и внушаемости не решился тогда отстоять свое право общаться с Таней, а потом погрузился в свою мутную юную жизнь и позволил нити нашей душевной связи в себе ослабнуть, а в ней оборваться. Уверен, связь эта и дальше не дала бы ей чувствовать себя одинокой. Знать бы, к чему шло… Уверен и в том, что при настоящем, проникновенном врачебном подходе, при точном подборе лекарственной помощи в сочетании с поддержкой душевной, Таня прошла бы через болезнь к новому здоровью. Смогла бы, повзрослев, жить полной жизнью и дожить до сегодня.