Красная дуга - Андрей Александрович Протасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если отпустишь себя — сойдешь с ума. Выпустишь мистера Хайда. Опьянеешь от свободы вседозволенности. К счастью, большинство людей вседозволенности боятся, только на войне раскрываются во всей красе, ибо убивать дозволено, значит и все остальное тоже. В большинстве случаев является обезьяна, требующая к себе исключительного внимания. Или каменный истукан. Понимает обезьяна-истукан, что теряет, цепляет людей в попытке спастись. По сути, попытка вернуть контроль, но уже не внутренний, а внешний. Но, возможно дорасти до озарения. Мы наблюдаем, в этом случае, контролируемый поток, прошедший внутреннего стража и часто непонятный людям. Такого человека тоже могут записать в сумасшедшие.
Двадцать первое. Понедельник. Красная дуга раскалилась до белого свечения, выстрелила сотни, тысячи крохотных шаровых молний. Эти молнии средоточились по периметру города, собирались в рои, из этих роев строили молнийные башни, увенчанные большим шаром, составленным из крохотных молний. После такой подготовки-формирования, крохотные молнии слились в единый электрический организм. Шары соединились электрическими дугами. Так образовалась гравитационная аномалия по периметру города. Мало того, от каждого шара протянулась тонкая нить к красной дуге. Таким образом образовался электрический купол над городом. Спустя короткое время, возле башен стали замечать коричневых. Их становилось все больше. Они обрели фанатичный разум. Выкрикивали пророчества о будущем. Более того, они обуглились, были уже не коричневые, а черные. Кожа по всему телу превратилась в коросту, напоминающую древесный уголь. Их прозвали крикунами. В нитях, тянущихся к Красной дуге наблюдали волны, в виде утолщений пробегающих по нитям туда и обратно. Невдомек людям было, что это Хартрейн путешествует по нитям к молнийным башням для отдыха и наблюдения за людьми. Весьма скоро у людей в городе стали шевелиться волосы сами по себе. Особенно у девушек с длинными волосами. Они, как змеи у медузы Горгоны, извивались, составляя из своих тел фигуры рожицы и прочее. Дико не любили эти змеи коричневых крикунов. Едва завидев, ринутся с такой силой, что хозяйка удержать их не может. Подлетят и шипят. Если крикун неосторожен, и приблизится слишком близко, жалит в губу, губа распухает, и крикун не может выкрикивать пророчества. Крикуны же впадали в неистовство, плевали в змей ядовитой слюной, которая, впрочем, большого вреда змеям не наносила, ибо была той же, электрической природы, только не чистая, загрязненная безумием.
Лицо Хартрейна делилось на две равные части глубокой вертикальной бороздой, как две булки спеченные вместе мечтательным кондитером, изнуренным хроническим либидо. Глаза — экран осциллографа, синусоида сжималась и растягивалась, словно маленькая пружинка, мерцая синей дугой, меняя яркость, купол в такт сердечному ритму. Рот располагался не горизонтально, а вертикально. Дышал Хартрейн через небольшой клапан, расположенный в верхней части головы, в районе темечка. Когда он вдыхал через открытый клапан — элементарные волны, из которых состоит электрическая атмосфера, кружились в вихре и втягивались в воронку, возникающую от открытого дыхательного клапана, словно в тоннель Стикса, неумолимо, неотвратимо. Элементарные волны питают электрический лес, как солнце питает хлороформ в земных растениях, являются гормоном роста для растений электрического леса. Выдыхал он фонтан пара, как заядлый курильщик глубоко затянувшийся и резко выдохнувший, состоящий из тех же элементарных волн, но вялых и разбухших, как чревоугодник после обеда. Отяжеленные отходами жизнедеятельности, они, медленно покачиваясь, направлялись в сторону электрического леса, который их поглощал, как питательный бульон, и возвращал в атмосферу, вновь резвыми и игривыми.
Они сидели в личной колбе Хартрейна и маленькими глотками пили электрический смог — напиток оригинального свойства, имеющий вкус мембраны-молнии, обжигающий, как перец.
— Давай поменяемся голосами, — жующим голосом сказал Хартрейн.
— Давай.
— Хартрейн достал из кадыка синий шарик и передал его Ульме.
— А у меня зеленый — сказал Ульма, передавая ему свой шарик.
— Давно ты видел первичный шар, бесцветный и прозрачный, как слеза?
— Давно.
— Я иногда надеваю личину кошки и путешествую инкогнито. Могу в маленькую щель залезть. Удобно. Только собак надо опасаться. Эти особенно опасны, потому что сумасшедшие от вседозволенности. Люблю играть с мышами. Это настоящий катарсис. Но надо стреножить свою самобытность. Иначе это может стать не просто самобытностью, а самооткровеннолюбованием. А из мыши струится искусство, и раздувается, и вылупляется, как бабочка из куколки, в непредсказуемый узор-картину. Я заворачиваюсь в древесную кожу, когда возвращаюсь. Путешествия утомляют. Земным потом только и можно восстановиться и отдохнуть. Древесная кожа из земного пота, залегающего на краю леса, и порождаемого электрической искрой, прижигающей внешний мир, делается, и оседает голубой сажей на границе леса. Когда сажи накапливается много, светимость электрического снижается, ее собирают и используют для принятия озоновых ванн. Эти ванны укрепляют организм и поддерживают силы. Прессованная сажа образует ткань, называемую древесная кожа.
— Дай-ка мне сукровины, — изрек Хартрейн.
Ульма, затянутый в кожу с переливом, в маске ехидны, подал похожий на масленку, маленький стеклянный чайничек с длинным тонким носом, наполненный серебристо-голубой прозрачной жидкостью. Хартрейн открыл небольшой мягкой резины клапан в области сердца и влил туда содержимое чайничка, очень бережно закрыл клапан, умылся жидким стеклом, голова его стала похожа на хрустальный череп, тело покрылось линиями похожими на след от прямого попадания молнии. При этом слышалось характерное потрескивание, как это бывает у эбонитовой палочки. Хартрейн светился, как электрическая дуга.
Сукровина выпадала в виде дождя из оранжевого неба над городом. Она питала почву молний, а также использовалась для пополнения сил. Город тянулся узкой полосой на многие мили, ограниченный электрическим лесом с обеих сторон.
— Слушай, Ульма, надоело мне торчать в этой трубе. За электрическим лесом, что-то происходит. Я же вижу.
