Труды по истории древней Церкви - А. Бриллиантов

Внимание Эригены, и притом особое, привлекали, несомненно, мысли, направленные к философскому разъяснению понятий и вообще данных христианского Откровения, а вместе с тем и сами эти понятия и данные. И это потому, что около последних сосредоточивались все интересы писателей–богословов, а Эригена со всей серьезностью, как ученый, отнесся к содержанию их произведений, занимаясь, сверх того, и сам непосредственным изучением Св. Писания, при самом высоком уважении к нему.[107] Таким образом, он и мог положить в основу своей философии — библейскую идею образа Божия, или мысль об аналогии Божества и существа человеческого, составляющую вообще необходимое предположение христианского умозрения и нашедшую притом весьма характерное выражение в трудах Августина и Григория Нисского, известных философу. В своем произведении «О разделении природы» он даже хочет (в 2,3, книгах) дать как бы комментарий на первые три главы книги Бытия, где говорится о создании человека по образу Божию.[108]

3) Ставя мысли, заимствуемые у представителей христианской спекуляции, или так называемой патристической философии, в известную комбинацию, Эригена добивается решения труднейших вопросов богословско–философской спекуляции, пытаясь в общем объединить монизм с теизмом, но не разрешая всех возникающих при этом трудностей.[109]

Но г–н Серебреников хочет предложить на все эти вопросы свои собственные ответы, которые он и имеет в виду уже при самой постановке вопросов. На последний вопрос ему нужно ответить, что Эригена добивался провести пантеистическое мировоззрение, а не другое какое‑либо; соответственно этому и на второй вопрос дается ответ, что Эригена заимствовал из своих источников лишь неоплатонические (respective — пантеистические) мысли и оставил без внимания другие; отсюда, наконец, предрешается в известном смысле вопрос и о выборе писателей, и о предпочтении одних из них другим. Все же эти ответы мотивируются одним общим основанием: аскетически–мистическим настроением Эригены. «При взгляде на Эригену как аскета–мистика легко разрешаются, — говорит г–н Серебреников, — все вопросы (т. е. ставимые самим г–ном Серебрениковым) относительно происхождения его системы», и что особенно важно, объясняется, даже «весьма просто и естественно», развитие им именно пантеистического мировоззрения.[110]

Однако, как замечено уже было выше, г–н Серебреников слишком легко и просто думает решать «запутанные» вопросы об Эригене, игнорируя действительную сущность и характер его воззрений и научную постановку вопросов. Самая характеристика Эригены как аскета–мистика именно по «основному» настроению, даваемая им, является слишком поспешной и несогласной с фактами.

1) Из аскетически–мистического настроения Эригены становится понятным, по мнению рецензента, выбор им писателей. Он «углублялся» в творения Дионисия и Максима именно потому, что оба они были мистиками, писателей же не мистиков, Григория и Августина, «ставил, будто бы, на втором месте», а другими даже, будто бы, «почти совсем не пользовался». В качестве же «вполне достаточных» для уяснения основного настроения его данных приводится отзыв Анастасия Библиотекаря о его святости и известие Вильгельма Мальмсберийского о признании его святым по смерти, в связи с заявлениями самого Эригены, аскетического и мистического характера, находящимися в сочинении «О разделении природы».[111]

Но г–н Серебреников упускает из виду, что последнее сочинение относится к тому периоду деятельности Эригены, когда он во всей силе уже испытал влияние восточных богословов–мистиков, после изучения и перевода их сочинений. К тому же времени ближайшим образом должна быть отнесена и характеристика его в свидетельствах Анастасия и Вильгельма, весьма притом неопределенных, как должен признать это и рецензент; отзыв Анастасия высказан в 875 г., когда философа, может быть, не было уже в живых, Вильгельм писал в XII в. Возможно, что аскетически–мистическое настроение развилось в философе в большей или меньшей степени именно под влиянием изучаемых им произведений уже впоследствии, а не было основным и первоначальным, и само по себе поэтому не определяло того или другого. выбора писателей. Факты и заявления самого Эригены, гораздо более -многочисленные и ясные, нежели приведенные рецензентом, и подтверждают это.

По основному настроению Эригена должен быть характеризован не как аскет и мистик, относившийся «отрицательно ко всему чувственному» и искавший удовлетворения своего религиозного чувства в мистическом единении с Божеством, а как ученый и философ, стремившийся к наиболее широкому и глубокому познанию всего существующего. Хотя •он был воспитан, вероятно, в монастырях Ирландии, но сам, по–видимому, не был монахом, и по прибытии во Францию не удалился куда‑либо в монастырь, где всего удобнее мог предаваться аскетическим подвигам и -мистическому созерцанию, а жил при дворе короля, покровителя наук, в здании учителя, чтобы иметь возможность пользоваться научными средствами в своей ученой деятельности, занимаясь преподаванием светских наук (как можно заключать о том, например, из факта написания им комментария на Марциана Капеллу.' Во всех почти отзывах о нем современников и позднейших писателей на первом плане выступает так или иначе его ученость и мудрость.[112] Это видим и в упоминаемом рецензентом отзыве Анастасия, выражающего особое удивление именно по поводу учености Эригены ввиду сделанного им перевода творений Дионисия,[113] равным образом и в сообщениях Вильгельма.[114] Сам философ в сочинении «О предопределении» отождествляет даже религию с философией, понимая под философией самостоятельное исследование религиозной истины человеческим разумом.[115] В сочинении «О разделении природы» он говорит, что «нам не обещается никакой другой славы, кроме познания в будущей жизни через опыт того, что ныне принимается на веру, исследуется разумом, и доказывается, насколько это возможно»;[116] в исследовании трудных предметов он находит для себя особую приятность.[117] Те самые заявления Эригены, которые рецензент приводит в доказательство аскетизма и мистицизма философа, на самом деле больше свидетельствуют о стремлении его к знанию, поскольку в них, например, настоящее состояние человека характеризуется философом как состояние неведения и нахождения во мраке, которое должно некогда кончиться, или поскольку Эригена не желает ныне другого блаженства, кроме истинного уразумения слов Писания, и ожидает откровения всех тайн в будущей жизни.[118]Вообще, вся философия Эригены показывает в нем именно спекулятивного мыслителя, который выше всего ставил интересы знания.

Что аскетически–мистическим настроением и соответствующими этому настроению элементами в своей спекуляции Эригена обязан изучению восточных писателей, Дионисия и Максима, можно заключать из того, что в сочинении «О предопределении», написанном до этого изучения, они еще не выступают заметно. Аскетическое настроение обнаруживается особенно в стихах, предпосылаемых переводу творения De ambiguis Максима,[119] который признается вообще одним из главнейших представителей восточной аскетики и мистики. Отражаясь затем, так или иначе, в сочинении «О разделении природы», оно, по–видимому, с особенной силой выражается в появившемся еще позже комментарии на Евангелие от Иоанна и опять в непосредственной зависимости от Максима.[120]К изучению же Дионисия и Максима философ обратился не вследствие какого‑либо особого предрасположения к аскетизму и мистицизму, а вследствие глубокого убеждения в мудрости, сокрытой в творениях предполагаемого ученика ап. Павла и его комментатора, как это видно из всех отзывов философа об этих писателях.[121] Но он с вниманием относился при этом и к другим произведениям восточной мудрости, богословской и философской.[122]Сам он продолжал и потом оставаться мыслителем и ученым, и мысли аскетического и мистического характера, не находясь, конечно, в противоречии с его настроением, являлись для него прежде всего логическими выводами из известных посылок. Так, например, учение о разделении человеческой природы на полы, аскетического характера, заимствованное от Максима и Григория, есть прямой вы — (вод именно из идеи образа Божия;[123] то же нужно сказать и относительно мистического учения об обожествлении человека.[124] Когда он говорит о возвышении к Богу и единении с Ним, о которых учат и мистики, он вовсе не хочет, как произвольно утверждает г–н Серебреников, просто «возвыситься в своем созерцании над всякой конкретностью, определенностью и ограниченностью и погрузиться в необъятную глубину самой непостижимой пресуществленности Божества», а, напротив, хочет лишь, представив себя, так сказать, стоящим на самой высокой дачке зрения созерцания всего Самим Божеством, попытаться понять с той точки зрения все сущее.[125] Рецензент, проводя свой взгляд, не соглашается с автором в том, что Эригена констатирует точку зрения мистического созерцания Абсолютного, к какому стремится мистика, но не занимается методикой мистики в собственном смысле,[126] и настаивает на том, что Эригена есть именно мистик. Но что Эригена не представитель мистики в собственном смысле этого слова, а спекулятивный мыслитель, это более или менее общепризнанный факт и в западной литературе, так что, например, Ноак по этой причине и исключает Эригену из своей истории христианской мистики, вместе с Фомой Аквинатом.[127]