Чёрный листок над пепельницей - Атанас Мандаджиев

Все мои вопросы сводились к одному: что заставило Нелчинову сделать это? Вероятно, ей немедленно требовались деньги, а взять было негде? Разве могла она допустить, чтобы обожаемая красавица-дочка была одета и обута хуже её сверстниц и поэтому чувствовала себя униженной на выпускном вечере и на экзаменах в институте? Так-то оно так, но неужели Кристина не подумала, на что идёт? Неужели не понимала, что она лишится свободы, если коллеги не согласятся совместно погасить «недостатчу» молодой кассирши? Неужели она была так наивна, что понадеялась на свою безупречную репутацию и доброе имя? Может быть, причина вовсе но в Эмилии? Может быть, завёлся капризный требовательный молодой любовник?

Вот тут первая подруга Кристины Мора, которая до сих пор выдерживала весь поток моих вопросов, зло вспыхнула:

— Не говорите глупости и не выдумывайте! Кристина — и любовник! Это же надо такое сказать!..

— Но почему? Ведь Кристина ещё молода и очень мила…

— Да, конечно, А если бы вы видели её, когда она только поступила к нам!.. Но уже и в то время она иной раз приходила на работу с красными глазами, лицо опухшее. Этот бабник проклятый, Дишо её, виноват во всём. Он её просто измучил, шлялся направо и налево. А она похудела, побледнела, ей стало всё равно, что надеть на себя, в парикмахерскую неделями не заглядывала. И только об одном думала, вернее, об одной…

— Об Эмилии?

— О ней. Сколько раз я говорила ей: ох, Кристина, Кристина, зачем взвалила на себя такой крест, ты же себя на нём распинаешь! А завтра тебе за это никто и спасибо не скажет. И что вышло? Дишо сиганул в Алжир с другой, уже беременной, Эмилия — ну, вы знаете, какой страшный номер она выкинула. Что может быть страшнее для несчастной матери? И именно тогда, когда ей больше всего нужен родной человек, поддержка! Это брат ей сообщил, эгоист проклятый. Недавно ездила к ней на свидание в Сливен, в тамошнюю тюрьму, — она никого не хотела видеть, кроме меня. Спрашиваю, как здоровье, что привезти. Хорошо, говорит, ничего не нужно. А голос еле слышный, глаз не поднимает, бледная, в чём только душа держится… Боже мой, не вынесет она этих трёх лет в тюрьме! Да и для кого ей жить теперь? А ведь у неё была возможность…

Я уже слышал от других женщин о каком-то старом дипломате, одетом с иголочки, знающем несколько языков, только малость глуховатом. Он повадился ходить в кассу год назад и всё глядел на Кристину, умильно так, нежно и жалостно. Потом положил на книжку пятнадцать тысяч и всё настаивал, чтобы Кристина взяла эти деньги. Сотрудницы посмеивались, а Кристина краснела и плакала втихомолку. Он провожал её домой раза два-три, а потом исчез. Кристина сказала, что попросила его не ходить сюда зря,

— Она, Кристина то есть, — пояснила Нора, — несмотря ни на, что, только о своём, бывшем муже и думала, вспоминала и; наверно, ещё любила его. Так-то. А мы ей верили во всём…

— И в её честность тоже?

Тут Нора глубоко вздохнула и замолчала, будто прислушивалась к чему-то внутри себя в поисках точных слов.

— Вы нащупали наше самое больное место, — наконец проговорила она. — Никогда, ни одной стотинки не возьмёт, малейшая шероховатость — и она просто заболевает. А тут вдруг р-раз — и четыре тысячи! И каким способом!.. Ну, я и подумала, что мы, наверно, не знали её как следует. Как будто только у неё дочь— выпускница! Да если бы она взаймы попросила — мы бы в лепёшку разшиблись, а собрали! А она всё сокрушалась, что учебный год кончается, а ничего ещё не приготовлено, но ни словом не обмолвилась о деньгах, наоборот, обижалась, когда мы спрашивали её, откуда же она возьмёт их, раз не хочет брать от Дишо ни единого лева…

— Именно это и должно было насторожить вас.

— Да, должно было, но не насторожило. Вам легко говорить, а когда рядом с тобой человек мучится, веришь ему. Вот вы как думаете — может человек заболеть гордостью, да так, чтобы умереть с голоду, но ничего ни у кого не взять, а? Всё, всё сама! Чтобы когда-нибудь дочь сказала мужу и детям: трёх жизней мне не хватит, чтобы отплатить матери за асе! Вот и отплатила… С ума сойти можно!

— Кстати, как вы думаете, не была ли Эмилия слегка… — я покрутил пальцем у виска. Я задал этот вопрос скорее для проформы, чтобы раз и навсегда отмести наше с вами предположение о душевном нездоровье, из-за которого Эмилия могла пойти на крайние меры. Нора начисто отбросила эту версию. Она подтвердила характеристику, данную Эмилий соседкой Раей: молчаливая, важная, гордячка — и, подумав, добавила: «Она очень много о себе понимала, задирала нос, но кто в её возрасте ведёт себя иначе?»

Сослуживцы Кристины наперебой предлагали свои объяснения ужасному поступку Эмилии, и все объяснения в конце концов сводились к её чрезмерной чувствительности, к нездоровой, семейной атмосфере. Но если Эмилия была невероятная «гордячка», то нельзя ли то же самое сказать о её матери и не стала ли гордость Кристины в конечном счёте причиной её преступления?

Гео перевёл дух и представил себе, как Цыплёнок на другом конце провода терпеливо слушает его, подперев ладонью свою круглую голову. На этот раз «отчёт» явно затянулся, но Цыплёнок не прервал его ни разу и не высказал никакого неудовольствия.

— Знаешь, какие мысли пришли мне на ум, пока ты читал своё «сочинение»? — В голосе Цыплёнка явно слышалась улыбка, но Гео догадался, что она относится не к его рассказу, а к тому, о чём Цыплёнок сейчас думал. — Я вспомнил, как ни странно, Раскольникова и старуху-процентщицу. Скажи по совести: тайно, в душе, хоть и с ужасом, не сочувствуешь ли ты Раскольникову? Не жалеешь ли его? Вот., И я тоже. И многие так. Я думаю: если бы Кристина вместо государства ограбила этого несчастного старика, не «выиграла» ли бы она с моральной точки зрения? Сослуживцы хоть и были возмущены её поступком, но больше всего потому, что это сделал человек, которому они беспредельно доверяли. Обманутое доверие! А кто из них всерьёз думал о том, что ограблено государство? Это ведь не живой человек, а нечто отвлечённое, кто же его пожалеет?…

Цыплёнок немного помолчал и, когда заговорил снова, Гео буквально воочию увидел на его лице ту же хитроватую улыбку:

— Теперь ты понял, как полезно читать толстые романы?

— Понял, товарищ, майор, понял… А всё-таки, может, мне приехать в Софию? Вы не скучаете без меня? Вам Не надоело перегружать телефон?

— Нет, не приехать, не скучаю, не надоело! Продолжай, пиши свои отчёты. Может, потом в писатели подашься. И звони в любое время, жду.

Гео Филипов продолжал писать свой рассказ.

… Первая встреча с Длинными Ушами. Она произошла на студенческом теннисном корте в тот ранний утренний час, когда дисциплинированные горожане пьют свой кофе, а запоздалые рыболовы бегут с удочками наперевес к своим заветным местечкам на реку Марицу. Я всегда любил корты за их цивилизованную геометрическую красоту.

Этот корт только что полили, плотный красный настил и прямые снежно-белые линии сияли свежестью и чистотой. Я оглянулся вокруг и вдруг ощутил себя частью этой чистоты и свежести. Груз усталости и забот вмиг слетел с меня, как шелуха, мне страшно захотелось схватить лежащую возле парня ракетку и ринуться, как много лет назад, на поле… Глупо, конечно. А я и не знал, что новая девушка Длинных Ушей — одна из первых ракеток страны, да и партнёрша её по другую сторону сетки играла классно.

Обе отдавались игре радостно, двигались с элегантной пластичностью. Меня удивляло, как это парень сидит неподвижно, только наблюдает и не бежит играть. Впрочем, я уже знал, что спорт глубоко, чужд ему, он регулярно провожает свою новую избранницу на утренние и вечерние тренировки просто «по инерции». Так по крайней мере выразился мой пловдивский коллега, едва, наверно, удержавшись от старомодных рассуждений о жертвах» которые приносишь во имя любви…

«Впрочем, каждый из нас наверняка согласился бы ходить за такой девчонкой с утра до вечера», — подумал я с завистью, глядя на коротко остриженные платиновые волосы с кокетливой чёлкой, очаровательную мордашку и вздёрнутый носик, не говоря уже о светлых глазах, цветом и блеском похожих на быструю горную речку… Однако, пожалуй, хватит, а то вы и впрямь подумаете обо мне бог знает что. Я, между прочим, запомнил вашу реплику о моей «влюблённости» в двойника Эмилии. Я позволил себе столь подробное описание девушки потому, что всё-таки был немало удивлён быстрой переменой чувств юноши: при всей прелести чисто северного типа теннисистки неужели он мог так скоро похоронить свою бешеную любовь к беспокойному, горячему, южному совершенству Эмилии?

Длинные Уши сидел на кипе старых газет, сцепив руки под коленями. Он меланхолично следил за мячом, а во время пауз в игре с восторгом и радостью смотрел на очаровательную чемпионку, просто любовался ею. Мне стало как-то неловко: зачем я здесь? Зачем собираюсь внести диссонанс в эту «милую родную картину», как сказано у кого-то из поэтов, разрушить её своими вопросами о зачёркнутом прошлом? Но вместо того, чтобы встать и уйти с корта, я сел на первую с края скамейку, прямо над парнем: протяни руку — и коснёшься его вытянутой узкой спины с выпирающими слегка лопатками.